Лапин Борис ДАЙНА

1

Вокруг было море.

Черное в шторм, серое в ненастье, искристое, прозрачно-зеленоватое, как глаза Дайны, — в солнечные дни, оно всегда было разным и всегда одинаково притягательным.

День и ночь билось море о подножье утеса. Волны то лизали гранит, то сотрясали остров, с разбегу бросаясь на него грудью, но ни одна из них никогда не достигала вершины. Только в самые свирепые штормовые ночи ветер забрасывал наверх горькие морские брызги.

Там, наверху, росли кедры. В порывах ветра стволы кедров скрипели, защищая приютившиеся под их кровом домики. От домиков к морю спускалась извилистая тропинка, вырубленная в скале: у подножья острова иногда приставал катер.

Катер приставал редко, тропинка была крута и до материка далеко, но зато на острове-утесе, высоко над морем, в светлых домиках среди кедров жило Солнце. Здесь о нем говорили, ему поклонялись, ему служили. Эти домики на острове так и назывались: «Служба Солнца». Слишком многое в жизни обитателей Форуэллы зависело от Солнца…

Дайна стояла у откоса и смотрела в море. Она стояла, чуть подавшись вперед, опершись, как на перила, на ветер с моря, и он развевал ее свободно откинутые назад волосы, шелестел белым шелком платья. Дайна была похожа на Богиню Красоты, древнюю мраморную статую, но Богиню сорок второго века — чуть угловатую, порывистую, отчаянную.

Прищурившись, она смотрела в море из-под руки и пела звучным, немного гортанным голосом, пела свободно и громко, как поют для себя. Ей вторили волны внизу и тонко звенящие кедровые иглы над головой, а ветер подхватывал песню и бережно уносил в зеленый хаос моря, лишь изредка вплетая в нее свой собственный голос, похожий на отдаленные тревожные переливы арфы.

Дайна вглядывалась вдаль. Там, где море сливается с небом, должна показаться черная точка — катер. Дайна ждала мужа.

Но полоска горизонта оставалась чистой. Тогда, оттолкнувшись от поддерживающего ее ветра, Дайна запросто кивнула морю и направилась к светлым домикам.

Домиков было три. Один из них, самый большой, именовался Обсерваторией, другой — Вычислительным Центром, а третий — Общежитием.

С крыльца этого третьего домика навстречу Дайне спускался, постукивая тяжелой тростью, Антл. Его седая борода, его волосы и брови отливали серебром — так же как ткань легкого плаща. Взгляд Антла был мудр и ясен.

— Гляжу я на тебя, Дайна — сказал Антл, подходя к ней, — и каждый раз снова радуется мое сердце…

— Оно радуется мне, отец? — улыбнулась Дайна своей особенной, мимолетной улыбкой.

— Не зови меня так, не надо. К чему это дикарское почитание предков? И не перебивай мои мысли. Подумай, какая все-таки странная случайность, что эта крохотная планетка осталась жить, что ни один сумасшедший так и не нажал ни одной кнопки! Ведь по теории вероятностей, насколько я понимаю…

— По теории вероятностей, — подхватила Дайна, беря отца под руку и озорно увлекая в тень кедров, — это совершенно невероятно. Но вот факт — мы живем.

— Да, мы живем. И я каждый раз думаю, что нашей старушке Форуэлле страшно повезло. Я это думаю, глядя на тебя, Дайна.

— Ты мне льстишь, Антл!

— В мои ли годы льстить! За моими плечами — век… Так вот, я хотел сказать, Дайна, в судьбе человечества много случайного. Вот это, например, — он пренебрежительно ткнул пальцем в свои часы. — Сущая нелепость: делить сутки именно на десять часов. Или такая простейшая штука, как стол. Люди тысячелетия пользовались трехногим столом, когда очевидно, что стол с четырьмя ножками целесообразнее — он был бы более устойчивым. Или самолеты. Люди мечтали летать, глядя на птиц. Почему же они только теперь пришли к мысли о парящем крыле, хотя по логике должны были одновременно испытать оба: и махающее, и парящее? Добавь к этому колесо. Любому младенцу известно, что, кроме колеса-шара, возможно колесо-диск. И ведь об этом знали еще во времена дикарей. Но знать мало. Надо перебороть косность традиции. Я уверен, тысячи планет, тысячи цивилизаций не допустили наших нелепостей. Но они допустили другие, поверь мне…

— Почему?

— Ну, хотя бы потому, что великие ученые, от которых кое-что зависит в развитии цивилизации, суть простые смертные и, как таковые, неизбежно однобоки. Они сухари. Они лишены…

— Нет, Антл! Ндор был поэтом и музыкантом, он играл на арфе не хуже самых великих арфистов, а Эмуэ…

— Даже и они были ограниченными людьми. А великие открытия совершают только…

— Сумасшедшие?

— Почти. Великое открытие — всегда ошибка. Ошибка с точки зрения существующей науки. Говоря красиво, история науки — цепь случайных ошибок. Видишь ли, люди вынуждены были открывать, еще ничего толком не изучив, не накопив знаний. В практике отдельного человека это нелепо, а в обществе, к сожалению, неизбежно. И к чему же это привело? Сколько сил было отдано, например, твоей электронике! А что твои счетные машины, что твои автоматические линии перед гигантским микроскопическим заводом, имя которому-живая клетка! Если бы мы изучили природу человека, прежде чем конструировать наши машины! Природа — непревзойденный конструктор. У нее было время на эксперименты, Дайна. В том-то и трагедия человечества, что многое, слишком многое в его развитии было случайным.

— Закономерность случайного, ты знаешь, Антл…

— Ах, эти теории! Со всем нашим философствованием мы, люди, слепы.

Дайна смотрела в сторону. Глаза у Дайны были таинственные, лукавые, как полупрозрачные, светящиеся изнутри волны.

— Люди слепы, как Орлэ?

Антл потрепал ее разлохмаченные ветром волосы.

— Нет, ты невыносима, Дайна. С тобой совершенно невозможно разговаривать на серьезные темы — ты все о своем…

— Скажи, Антл… Когда люди покорят море и ветер, когда достроят Великую Плотину и растопят льды на полюсах, когда посетят Эдр и победят болезни — они будут счастливы?

— Они счастливы и теперь, Дайна.

— Как Орлэ!

— И как ты.

Дайна задумалась на мгновенье, только на мгновенье, не больше.

— Это счастье, да! Но неужели это предел, неужели не будет высшего счастья, абсолютного, без оглядок? Неужели его никогда не будет?

— Пока есть, к чему приложить руки, люди будут счастливы.

— Приложить руки… А мы здесь… Мы прилагаем руки к Солнцу, да?

Антл улыбнулся.

— Ты умна, Дайна. Но ты женщина. И твой склад ума, говоря мягко, своеобразен. В нем есть блеск, но нет глубины. Подлинный же разум стремится просверлить пласты знаний, проникнуть в тайное тайных, как те, кто бурит недра планеты. И это при условии, что мы знаем: ни до ядра Форуэллы, ни до ядра знаний добраться невозможно.

— А