растения и животные живут и развиваются.
Рецепты решения сложных проблем с выведением новых продуктивных сортов растений и пород животных сторонники Лысенко искали в простом принципе прямого приспособления организмов к меняющимся условиям их среды обитания (к изменениям окружающей среды). Генетики, да и вообще биологи во всем мире к тому времени твердо установили, что изменения генов хотя и происходят, по они случайны, и обычные колебания характеристик внешней среды влиять на темп наследуемых изменений (мутаций) не могут. Только очень сильные воздействия, которых, как правило, в природе не бывает (сильное облучение или обработка ядами, способными пробраться к генам), могут ускорить темп мутирования — к такому выводу пришли генетики во всем мире. В то же время так называемые классики марксизма-ленинизма, и в особенности Сталин, безоглядно верили в принцип наследования приобретаемых в течение жизни одного поколения изменений в строении организмов. Если удобрять почву, природа растений улучшится, — утверждали мичуринцы (лысенкоисты). Чем дальше они упорствовали в своих заблуждениях, тем более ясно они входили в противоречие с закономерностями науки и тем более зло отвергали научные истины. Сначала робко, а затем все более напористо они стали характеризовать генетику как науку реакционную, а генетиков начали аттестовать врагами «самой передовой в мире «мичуринской» науки». Постепенно они подвели Сталина к тому, что в 1948 году он согласился объявить генетику вредительской наукой и принять решение «беспощадно гнать генетиков из научных учреждений и вузов по всей стране».
Вот тогда-то довелось и мне узнать о запрещении генетики в СССР. Чтобы рассказать об обстоятельствах, при которых это известие дошло до моего ума, мне придется сделать небольшое отступление. В описываемое время мой отец редактировал многотиражную газету Горьковского университета, называвшуюся «За Сталинскую науку». Отец был профессиональным журналистом, старым большевиком, вступившим в эту партию еще до революции. В 1938 году его исключили из партии как «врага народа» и арестовали. К счастью, его пребывание в заключении оказалось недолгим. После расстрела очередного главы НКВД Ежова Сталин распорядился — желая свалить на него вину за «перегибы» с репрессиями и под видом сохранения демократии — выпустить кое-кого из недавно арестованных. Так мой отец, тяжело больной туберкулезом, оказался на свободе. Однако его вовсе не спешили восстанавливать на прежней работе. Вскоре началась война. Из-за полного расстройства здоровья отца не отправили на фронт, а оставили служить в тылу, потом демобилизовали, как говорили, «вчистую», и уже после войны ему посчастливилось снова вернуться в среду газетчиков: он стал работать в маленькой многотиражке Университета.
В Горьком деканом биофака Университета и заведующим кафедрой генетики был основатель этого направления в СССР профессор Сергей Сергеевич Четвериков. На другой день после публикации в газетах результатов Августовской сессии ВАСХНИЛ 1948 года недавно назначенный ректором Горьковского университета пчеловод А. Н. Мельниченко — напористый приверженец лысенковских взглядов — вызвал Четверикова «на ковер» и потребовал, чтобы последний не просто покаялся и «грехах», но и отказался от всего, чем он занимался в жизни. Четвериков, далеко не молодой человек, дворянин по рождению и убеждениям, уже успевший пройти сталинские ссылки, наотрез от такого самооговора отказался. Тут же его выставили из Университета, и мой отец получил задание: заклеймить Четверикова в университетской газете.
Эти дни и врезались мне навсегда в память. Папа обычно обсуждал рабочие дела с мамой, я крутился около них, не особенно вслушиваясь во взрослые беседы, но почему-то все говорившееся в те дни запомнилось хорошо. Возможно, привлекло нерусское звонкое слово ГЕНЕТИКА, но, наверное, решающим было то, что все разговоры вращались вокруг вполне понятной и ребенку проблемы: насколько я помню, материал о зловредности Четверикова никак не получался, и отец и мать не верили в то, что С. С. Четвериков — враг науки, почему и искали все время возможность сделать публикацию о нем помягче и, уж во всяком случае, не усердствовать с осуждениями. Я помню, как папа много говорил с кем-то по телефону, что-то решая и согласовывая, помню как папин приятель — художник, живший по соседству с нами и иногда «расписывавший» с папой «пульку» преферанса, сделал карикатуру для газеты. Ни папа, ни его приятель не знали, чем занимались генетики-вредители, и потому был нарисован условный злодей с пробирками в руках — на манер карикатур Бориса Ефимова в «Огоньке».
Всем колебаниям относительно того, как бы помягче осудить невиновного был положен конец приказом сверху: критические, правильнее было бы сказать — клеветнические, статьи против Четверикова написали сам ректор Университета Мельниченко и два ученика Четверикова — партийцы А. Ф. Шереметьев и И. Н. Грязнов.
Спустя шесть лет я стал студентом-биологом, учился в Москве, а летом и в середине зимы приезжал на каникулы в город на Волге. Мой папа так и не оправился после тюрьмы и умер 1 июня 1950 года от туберкулеза. В Горьком осталась мама, и меня тянуло из общежития, от голодной студенческой жизни домой. А начиная с 1956 года появился и еще один притягательный момент. Я познакомился с Сергеем Сергеевичем Четвериковым, был под огромным его влиянием и, оказываясь в Горьком, пропадал с утра до ночи в его комнате на улице Минина. Сергей Сергеевич был уже стариком, вскоре после выгона с работы он ослеп, почти все время лежал или полулежал. Все ученики забыли его, и он жил уединенно вместе с младшим братом-статистиком Николаем Сергеевичем, отсидевшим четверть века в сталинских лагерях. Сергей Сергеевич был мягок, добр, разговорчив. Результатом наших встреч стали его воспоминания, продиктованные мне и опубликованные уже после его смерти, надиктовал он также замечания к ставшей классической работе по генетике популяций 1926 года (они опубликованы лишь частично). Во время встреч я, конечно, расспрашивал Сергея Сергеевича и о событиях тех лет, которые врезались мне в память с детства. Сергей Сергеевич очень спокойно, без ожесточения и раздражения вспоминал о днях унижения, о его двух неразумных учениках («Пришел ко мне Шура Шереметьев, стал плакаться, что у него семья, спрашивал, что ему делать. Я ему сказал: вали, Шура, на меня. Он и повалил».) Он даже посмеивался, когда рассказывал, как прежние коллеги и подчиненные (например, зав. кафедрой зоологии позвоночных Воронцов с супругой, доцентом университета), встречая его в городе, перебегали на