тарелку.

Кто-то, перегнувшись через стол, трогал его за свободную руку, безвольно лежащую на скатерти. Он боялся оторвать ладонь от лица, но из-под этого козырька проявилась, из самого гула, маленькая крепкая загорелая рука, уродливо преломленная слезящимся взглядом. Шершавые пальцы гладили его, казалось, воспаленную сейчас, чувствительную как никогда, до боли от легкого прикосновения, кожу. Он постарался проморгаться. Такие знакомые пальцы! Вспомнил: это была рука, которая отбирала на кладбище лопату. Он отдернул свою ладонь, смял в кулак и прижал к груди.

— Не плачь!.. Ну же. Ничего. Все проходит. Пройдет, ну что поделаешь! Надо жить дальше. Господь терпел и нам велел. — Женщина той же рукой потрепала его, а потом погладила по голове. — Перестань, на поминках нельзя плакать. Провожать нужно… весело, — да, да!.. — она повертела головой направо и налево, обращаясь к соседям по столу: — Душе там и так тяжело!.. Пойдем отсюда, — она слегка потянула Бориса за плечо на себя, — пойдем-ка со мной, хватит!

Она вышла из-за стола, забрала детей и направилась к выходу.

Борис наскоро вытер глаза. Обратился к людям, сидящим рядом:

— Кто это?… Куда она меня позвала? Что она здесь делает, какое имеет право!.. — от слез он стал еще пьянее.

— Беженка это… С детями. — Кротко произнесла старушка по правую руку, обращаясь ко всем, кто на нее смотрел. Потом наклонилась поближе к Борису и почти зашептала на ухо: — Я почему знаю: она мне картошку копала. Нанимала я ее, у меня некому… Откуда-то с Кавказу — место забыла. Мужа убили, сама детдомовская, никому не нужна… Дом сгорел. Да. Временно здесь. Двигаются вот так — где как придется, поживут, подзаработают — и дальше. Считай пешком. Билеты нонче дорогие, я вон сколь к зятю не съезжу.

Борис тоже перешел на шепот:

— Куда двигаются? Куда здесь можно двигаться!.. Что за Броуновское движение! Чему она детей учит, а?… Что с них будет — бродяжки?

Старушка махнула на него рукой, мол, постой, сейчас объясню:

— Где-то под Читой, что ли, в деревне какой-то… Заброшенной — все разъехались, три двора живых-то. Так вот. Свекровь там ее, мужная мать, слепая почти. Туда, значит, двигаются. Домик, грит, какой, пустой — много пустых-то, разъехались кругом… Возьмут домик-то, будут жить. А что огород, скотинку. Жить можно… Руки-ноги целые. А денег на билет нет, детям есть-пить надо. Вот и перебиваются. Пешком, считай. Где что кому подмогут… Все не милостыню просить Христа ради. Нет, даром ничего не просят…

Борис вышел на улицу.

Женщина и дети, хохоча и визжа, плескались под водопроводным краном. Они долго по очереди умывались, передавая друг другу коричневый обмылок, жадно мочили головы, шеи, руки. Когда женщина совершала свой моцион, дети вдвоем висли на рычаге крана. Обувь аккуратной чередкой стояла поодаль. Женщине хотелось раздеться, она весело кричала об этом детям, обмыться хотя бы по пояс. Но оборачиваясь на прохожих, она лишь, высоко поднимала плечи, сокрушенно вздыхала, и снова и снова наклонялась к струе, омывала открытые части тела.

Борис подошел ближе.

— Куда вы меня звали? Скажите!..

Женщина, как удивленный павлин, вскинула красивую голову, затем наклонив к плечу с веткой экибаны. Мокрые длинные волосинки, отстав от русого снопа, серебрились на солнце. Борис липко моргал, загустевающая соль радужными переливами окрашивала пространство вокруг головы женщины, заполненное плавающими предметами.

— Я пойду… Я буду рисовать вас… Пойдемте вместе. Вы же меня звали. Сидел напротив. Только что…

Она рассмеялась:

— Нет, нет, ты не понял. Пойдем, говорю, из-за стола, хватит нюни распускать. Вот и все. А у меня… у нас своя дорога. Длинная!.. — Она опять засмеялась: — А нарисовать — нарисуй! — и пошла прочь, взяв детей за руки. На ходу обернулась, невероятно, волшебно вывернув шею лебеденка, улыбнулась, — дескать, запомни.

ГОСПОДА ОФИЦЕРА

Закончились военные сборы. Поезд уносил нас, недавних «курсантов» учащихся индустриального института, отслуживших положенный месяц после теоретической «военки», из знойной прибалхашской пустыни, через весь Казахстан, в милую прохладную, свободную в бесшабашном студенчестве Тюмень. Впереди был еще целый год учебы, весь пятый курс, именно после него, вместе с получением диплома, предстояло официальное присвоение нам звания лейтенантов. Но мы уже величали друг друга: «господа офицера» — со смачным ударением на последнем слоге. Конечно, дурачась. Но с тайным взаимоуважением…

В купе нас ехало четыре однокашника-«геолога».

Один держался особняком. Был он из отслуживших до института, в отличие от остальных, ставших студентами сразу после школы. На сборах ему справедливо досталось быть командиром отделения. Там его будто подменили. Истязая подопечных строевой и в нарядах, называл сынками и говорил, что покажет нам, для нашей же пользы, настоящую армию. Еще не знавшие жизни и не привыкшие к подобным перевоплощениям хорошо, казалось бы, знакомых людей, «своих в доску», мы пытались применить ко всему этому справедливую логику. И надо сказать, что, борясь с мальчишеским максимализмом, находили оправдание «товарищу сержанту» — так, а не как иначе, он требовал к нему обращаться. Одного простить не сумели — того, чего не поняли — откровенной злости и презрения по отношению к нам, недавним его товарищам. Мы знали, что после окончания «службы», не опустимся до тривиальной мести, но этого человека уже никогда в нашей среде не будет в прежнем качестве. «Товарищ сержант» днем уходил в другие купе, возвращался поздно и молча ложился на верхнюю полку, отворачивался к стенке. Его уже как бы не было — мы ехали втроем.

Шел год Московской Олимпиады, начало лета, еще был жив Высоцкий.

В Караганде вагон перецепили к другому составу, который следовал уже прямиком до нашей станции. Отправление вечером, и у нас в распоряжении было несколько прогулочных часов. Стали подбивать бабки, планировать. Сухой паек, выданный на дорогу, съеден — отличная оказалась закуска к тому, чем пару дней, пока были деньги, обмывалось окончание «войны». Вывернули карманы, набралось восемь рублей шестьдесят копеек. Толик Снежков, зубрила и маменькин сынок, не «халявщик», но занудный «экономист», отлично понимая, на что мы, двое его компаньонов, настроены, тем не менее предложил в своем духе, правда без всякой надежды:

— Давайте, возьмем бутылку, если уж так хотите, — это два с чем-то. А на остальное пообедаем — первое, второе, третье. А то уже кишка кишке рапорт пишет…

Паша Айзельман, для друзей просто Айзик, шикнул на него, как будто только что прозвучало немыслимое богохульство: