предприятия подписал приказ.

Это был человек лет тридцати- тридцати пяти, среднего для Севера тех лет возраста. Как позже выяснилось, — москвич из «чуть ли не министерской семьи, а может быть, и министерской». Казалось бы, что такому делать у черта на куличках, неужели папа не устроит в теплое место? Однако такая картина была типичной для того времени. Высокопоставленные производственники намеренно посылали своих чад на передний край, дабы те приобрели хотя бы минимальный опыт в той области, в которой им предстояло руководить и делать карьеру. Плюс, разумеется, соответствующий стаж, подтвержденный записью в трудовой книжке. Все вместе и было тем паспортом, с которым не стыдно было посадить сына в главк или в министерство. Блат, конечно, блатом, но реверанс в сторону рабочего класса нужно было обозначить. Большинство из «золотой», как сейчас говорят, молодежи на Севере не задерживалось: год, два, ну три — и обратно в Москву, Ленинград или в Тюмень — в нефтегазовую столицу…

Это был «легковесный» контингент Севера. Настоящее их спокойно, будущее, хотя бы схематично, прорисовано, а нахождение на передовой имеет конкретный срок. К таким временным руководителям и временным инженерам реальные северяне относились соответствующим образом — снисходительно, но беззлобно, — понимая «игрушечность» и «понарошечность» северного статуса папиных ставленников. Лишь бы не совсем дурак и, тем более, не самодур!

Справедливости ради, этот руководитель Южного Балыка слыл человеком грамотным, деловым и вполне человечным. Возможно, если он и был «ставленником», то все же приехал на Север не вопреки зову сердца. Так мне показалось.

Впрочем, довольно высоких слов. Тем более что хвалить начальство не наш выбор и не наш путь, — как говаривал на лекциях один пылкий факультетский историк (правда, вместо «начальства» у него фигурировала «Америка»).

«Американец» поставил подпись… Извините, отвлекся. Итак, начальник нарисовал под приказом свой заковыристый вензель, зачем-то бережно дунул на него (атавизм от «чернильного» детства?), отложил (шариковую!) авторучку. Поднял на меня большие глаза, поправил черную волнистую кудель, причмокнул полными губами, отороченными крапчатой кожицей (в тот момент он походил на большого ребенка) и сказал:

–  Постарайтесь максимально вникнуть в работу, набраться знаний. Как вариант, после института — сюда? Резонно. Здесь интересно и перспективно. Ферштейн?

Я подумал: правильный был студент. И кивнул.

Позже я узнал, что «ферштейн» — любимое слово начальника, и потому неудивительно, что прозвище он получил соответствующее, только с большой буквы.

Инженер по технике безопасности после пяти минут беседы дала практиканту-новобранцу, как домашнее задание, брошюру-инструкцию и сказала на тюменско-северном суржике:

— Короче, нэ лизь туды, куды тэбэ нэ просять! Понял?

Понял-понял. Сколько раз уже за сегодня слышал это слово, и даже в переводе.

Все понял и все ферштейн, и руководитель службы, в которой предстояло работать, отвел меня в «отель».

«Отель» — трехкомнатная квартира на втором этаже брусчатой двухэтажки, приспособленной под общежитие-гостиницу. Мне показали небольшую комнату, где уже живет «один чувак», а в других комнатах «тоже обитает банда: Троцкий и столичные».

— Ну вот, — сказал мой устроитель, — поработать не успел и уже на выходные. Везет же людям! Мне бы так каждую трудовую неделю. Короче, студент, покой и комфорт не обещаю. Гарантирую только койко-место, вот оно. — И попрощался: — Ну, доживем до понедельника! Если доживем.

Хохотнул.

Чувака и Троцкого со столичной бандой дома не было. Я расположился, по-спартански наспех обмылся холодной водой, которая лилась из кранов в ванной, клацая зубами залез под одеяло, согрелся и отошел в беспробудный богатырский сон.

Встреча

Утро субботы. Скрипнула дверь, я проснулся.

В комнату ввалились человек пять характерного облика. Банда пришла посмотреть на новенького. Все здоровые и небритые и, кажется, с похмелья. Смотрим. Они на меня, я на них.

— Привет, — говорят.

— Привет, — отвечаю.

— Надолго?

— Не навсегда.

— Молодец. Пить будешь? — показывают бутылку водки.

— Буду, — говорю, вспоминая про «сухой закон» и про наставления попутчика-машиниста.

Переглянулись, похмыкали, стали накрывать на стол в большой комнате. Я выложил на общий достархан из своего рюкзака все съестное, что у меня осталось с дороги, — пару банок консервов, пачку плавленого сыра и черствую булку.

Да, это мои соседи. Пятичленная компания, работающая на станции. Трое шеф-наладчиков — один из Москвы, двое из Киева (или наоборот), которые вахтуются сюда уже два года подряд и поэтому считаются «почти местными». Плюс два «настоящих местных» с постоянной пропиской. Одного «настоящего» я для себя окрестил Белорусом: у него был характерный акцент и, к тому же, его, явно ерничая, называли «Лёва с Могилева» (то есть Лёва — не его паспортное имя). Другой «здешний», представился Троцким (являлось ли это фамилией, с первой минуты знакомства было не определить).

Сейчас такой букет назвали бы интернационалом. Тогда это была просто разно-местная или, если угодно, разномастная, когорта.

Вообще, стыдно признаться, имена всех моих тогдашних недолговременных сожителей память основательно затерла. Однако, насколько это сейчас не важно, настолько, может быть, даже и кстати.

Одного из москвичей-киевлян друзья в шутку окликали Балеруном, другого Писарчуком, третьего…не вспомню.

Выпили. Белорус сказал своим соратникам, кивая на меня, — похоже, наш пацан. И обратился к «пацану», развязно пожевывая:

— Мы вчера вечером тебя не разбудили, кстати. В первые сутки мы с любым новеньким вежливые. А дальше — как себя покажет.

Он хохотнул и продолжил:

— Выпивон у нас сегодня есть, слава КПСС. А с тебя… тоже полагается.

— Что? — спросил я, напрягшись, подсчитывая в уме, сколько рублей у меня осталось в рюкзаке…

— Новости, вот что.

— Какие новости? — несколько обескураженный, но не подающий вида, спросил я.

— Анекдоты! Чтоб свежие. А то эти, столичные, — он кивнул в сторону компаньонов, — с перевахтовки неделю назад уже приехали, по всем ихним анекдотам весь Южный Балык уже обоссался и уже просох. Уже не пробивает.

Он многозначительно посмотрел на соратников и сделал важное уточнение:

— Еврейские — можно!..

«Писарчук», высокий кудреватый парень, расплывшись в улыбке, покивал утвердительно, дескать, прав Белорус.

 Я вспомнил, что знал. Про Чапаева, про чукчу, про Ленина, про евреев, про Брежнева, про