- Спасибо вам, Артур Львович, лёгкая у Вас рука, не почуял, как пули вынули.
- Да ты без сознания был, вот и не почувствовал. Хотя, да, вы герои. Вон, Мишка. Знаю, как больно, когда кисти ранены, перевязывать, а он только шипит.
- Да, - подтвердил Мишка, - когда прибивали, не так больно было.
- Доктор, - прошептал я, - А как у него со второй раной?
- Рана, как рана. Зажила уже.
- Не отрезали?
- Не волнуйся за своего друга, всё у него в порядке. Тебе бы ещё полежать. Растрясут, окаянные. Здесь, тоже, оставаться нельзя. Лютует немец, ищет кого-то. Не вас?
- Не исключено. Неужели догадались?
Ночью прилетел самолёт. Право отнести меня на руках отвоевал тот самый дядя, который нёс по болоту Мишку.
- Запомни, Вилька, - прогудел он, - Бизон мой позывной. Будешь опять по тылам хулиганить, вызывай, повеселимся вместе, - подмигнул он мне, - Зовут меня Тарас.
Меня уложили на носилки, привязали, Мишку тоже закрепили, сам держаться он пока не мог. С нами сел политрук, Артемий Павлович, сопровождающим. Он должен был нас, как особо ценный груз, сдать с рук на руки каким-то ответственным товарищам. Ни в званиях, ни в должностях я не разобрался.
Полёт… Нормальный. Если я пережил операцию, то полёт меня чуть не убил. Как боялся Артур Львович, так и получилось. Самолётик трясло, казалось, в грудь непрестанно вколачивают гвозди. Я хрипел и задыхался. Никто не пришёл мне на помощь. Если бы не посадка, где-то в середине полёта, отдал бы концы.
Пока самолёт заправляли, меня вынесли подышать, пришёл местный фельдшер, дал понюхать нашатыря и дал сердечных капель с ментолом.
Мишка стоял возле меня на коленях и страдал, не зная, чем помочь.
- Что парень, растрясли? – подошёл лётчик, - Ничего не могу поделать, грозовой фронт неподалёку. Зато проскочили линию фронта. Ещё один рывок. Продержишься?
- Есть варианты? – спросил я, - пассажирский лайнер, когда будет?
- Шутишь, значит, будешь жить. Мы постараемся. Теперь спешить ни к чему, поведём плавнее.
И правда, довезли живым и почти здоровым.
Кто нас встречал, куда повезли, прошло мимо меня. Приехали, занесли, уложили и поставили укол. После чего я быстро уснул, как потерял сознание.
Разбудил меня солнечный луч, нахально заглянувший в окно. Окно было приоткрыто, слышно было щебетание птиц.
Повернув голову, я увидел ещё одну кровать, аккуратно застеленную. Больше никого не было.
Недолго я пробыл один, наслаждаясь тишиной и покоем. Открылась дверь, и вошёл военный в белом халате.
- Проснулся? вот и хорошо. Сейчас тебя приведут в порядок, и надо будет ответить на кое - какие вопросы. Уж извини, но ждать, когда окончательно поправишься, некогда, сам знаешь, немец рвётся к Москве. Каждая минута дорога.
- Понимаю, - тихо сказал я, - Обстановка меняется каждый день.
- Я рад, что ты всё понимаешь! – бодро сказал военный.
Когда меня привели в порядок и накормили, поставив ещё какой-то укол, после которого я стал бодрее, ко мне в палату зашли трое военных, двое в штатском.
Начался допрос. Спрашивали буквально всё по минутам. Иногда не очень верили, качали головой и переспрашивали, не путаю ли я чего, не выдумываю.
Потом я попросил, чтобы пригласили картографа с картами.
Я диктовал по памяти, а картограф записывал, делая пометки на карте.
Прервались только на обед.
- Где Мишка? – наконец-то удалось мне задать вопрос.
- В соседней палате, там его допрашивают.
- Донесения, которые мы принесли, в штанах зашитые, получили?
- Да. Ты знаешь, что там было написано?
- Ничего мы не знаем. Нам только сказали, что под левым карманом было ложное донесение, а под правым – настоящее.
Военные переглянулись: - И как теперь разобраться? Ты сказал, где что?
- Нет, нас с Мишкой ранило, мы были без сознания.
- Да, - задумчиво сказали товарищи, - теперь не знаем, чему верить…
- Ну что, устал? Конечно, устал. На сегодня всё. Ещё появятся вопросы, зайдём.
Военные и гражданские вышли, зашли врачи. Начали осмотр и перевязку…
Когда им надоело меня мучить, в палату зашёл чуть живой Мишка.
- Тикать надо, Вилька, - пропыхтел он, - не поверишь, у немцев легче было.
- Вот встану, и утечём, - согласился я, - вусмерть замучают.
Мы невесело посмеялись.
На другой день мне разрешили подняться с постели, и я, с помощью дюжего санитара, сам посетил туалет.
Честно говоря, меня страшно бесила собственная беспомощность, ко мне приставили молоденькую девушку, но я заявил решительный протест, после чего появился санитар.
Мой отказ от девушки сильно её расстроил, я слышал, как она плакала, но ничего с собой поделать не мог. Ну не хотелось мне, чтобы девушка лет шестнадцати выносила за мной, хотя врач говорил мне с укоризной, что эта девочка работает в госпитале, и там гораздо хуже условия.
Я желал, чтобы мне помогал Мишка, но у него ещё сильно болели руки.
Скрипя зубами, я пытался сам ходить по комнате, удивляясь, как ослаб. Санитар был обучен лечебной физкультуре, прописал мне упражнения, и я старался изо всех сил.
Несколько раз ещё допросив, нас оставили в покое.
Зато принесли пошитую на нас форму: гимнастёрки, галифе и сапоги.
Поставили по стойке смирно, объявили приказ о награждении медалью «За отвагу», прикололи к новеньким гимнастёркам, обмыв их в спирте, который сами и выпили.
Затем сказали, что, после выздоровления нас определят в Суворовское училище.
Мишка приуныл.
-Так и война кончится, пока мы лечимся да учимся!
- Не кончится, Минька! Куда мы с тобой сейчас годны? Вот, подлечимся, подучимся на диверсантов, и ещё повеселимся!
- Повоюем, Минька?
- Повоюем, Вилька! – воспрял духом мой друг.