— Да. Ты могла бы быть с Томми. Если у тебя столько возможностей, как я мог рассчитывать на то, что ты захочешь быть со мной?
— То есть?
— Я — калека.
— В этом все дело, да? Итак, с чего ни начнешь, все заканчивается калекой.
— Да. Потому что я калека и надо смотреть правде в глаза. Последние три года я только и думал о том, чего не смогу делать, будучи рядом с тобой, тогда как для любого другого мужчины — Томми — это не составит никакого труда.
— Ничего себе. Зачем ты мучил себя?
— Затем, что мне надо было пройти через это. Затем, что я должен был убедить себя — ты не могла бы полюбить меня, даже если бы я не был калекой. Значит, и не надо думать о том, что я калека. Об этом ты должна знать, прежде чем покинешь меня навсегда. Теперь мне плевать. Калека — не калека. Получеловек. Две трети человека. Все равно. Я хочу тебя… Сейчас и на всю жизнь, — добавил он со страстью, подчинившись велению сердца.
Все. Дело сделано. Теперь пусть решает Дебора, а он сказал все, что хотел сказать, правда, с запозданием на три года, но теперь — все равно. Если она покинет его, то уж, во всяком случае, будет знать о нем и самое плохое, и самое хорошее. А он как-нибудь смирится.
— Чего ты хочешь от меня? — спросила Дебора.
— Тебе известен ответ.
Собака беспокойно заерзала. Кто-то крикнул, стоя на газоне, по другую сторону Чейн-Уок. Дебора не сводила взгляда с реки. Проследив за ее взглядом, Сент-Джеймс увидел, что лебеди одолели наконец последние сваи моста и плыли, как плыли прежде и как будут плыть всегда, в свой спокойный и неизменный Баттерси.
— Дебора.
Лебеди подсказали ей слова.
— Как лебеди, Саймон?
Этого было более чем достаточно.
— Как лебеди, любимая.