кабинетом. Бальзак, сохраняя на лице самое почтительное выражение – следом. План развития «болезни» Императора он написал, распределив по дням симптомы, в нескольких экземплярах – мало ли, когда Наполеон вернется. Такого рода фальсификация, конечно, не могла бы продлиться долго: если бы с Императором что-то произошло, и в течение недели он не возвратится, тучи, которые и без того сгущались над головой Советника, обрели бы вполне материальное воплощение. Он потому и обратился за помощью к придворному врачу, что был уверен в его всецелой поддержке. Старик не одобрял передовых методов лечения, держался весьма гомеопатических взглядов на вопрос поддержания здоровья, и подозрительно кривился на «всякие новомодные выкрутасы». Бальзак с ним не спорил и потому признавался человеком вполне здравомыслящим и достойным того, чтобы оказать ему – и, что куда важнее, своенравному Императору – пустячное одолжение.

Врач, тем часом, официально подписал заключение о болезни, и Бальзак с полным на то правом принял на себя большую часть ежедневных забот по канцелярии. Разбирал бумаги, задерживал или наоборот давал ход различным делам – разве что министров не собирал и прошений не выслушивал. Ежедневно и еженощно он ждал новостей – прошло четыре дня, а вокруг все так же царило затишье. Он уговаривал себя не паниковать – времени миновало еще мало. Маршал никакой весточки не посылал, понимая всю секретность операции. Да и потом – не было гарантии, что Наполеон не опередил бы вестника. Бальзак напоминал себе ежечасно, что быстро все дело и не могло быть проделано, особенно учитывая особенности посадки. Наверняка Его Величество сейчас азартно носится по прибережным скалам с винтовкой и чувствует себя самым счастливым человеком на свете, принимая участие в том, что полагал своей основной обязанностью: в защите империи. Сколько бы он сам ни твердил о политике, и о том, что он не военный агрессор, эту суть было не вытравить из его существа.

Вечером шестого дня – или ранним утром седьмого, это как еще посмотреть – дверь кабинета распахнулась настежь, впуская внутрь летящего стремительным шагом Наполеона. Его Советник в этот момент испытал нечто сродни тому чувству, когда камень с его души не просто падает, но скорее воспаряет, превращаясь в невесомое облачко. Он ринулся навстречу, ничуть не заботясь об открытой двери, и радостно обнял Императора, уткнувшись носом в жесткую кожу его куртки, пропахшую машинной смазкой и пороховым дымом – на ней еще остались мелкие капельки дождя, и даже они пахли так же…

Он хотел задать множество вопросов – как все прошло, не ранен ли Наполеон, нет ли какого срочного дела, что надлежало бы принять в введенье сию минуту – но не мог, только беспомощно цепляясь за другого человека, и стараясь вернуться к нормальному своему существованию – все это время он, оказывается, был крайне напряжен. Многое в их жизни происходило – они были знакомы вот уже более десяти лет, но никогда прежде Бальзак не испытывал ничего схожего с сегодняшним переживаниям. Наполеон довольно улыбался – он чуть отстранился, заставив Советника поглядеть на него прямо, глаза в глаза.

-Войны не будет, - одними губами произнес он. – Я справился.

-Я ни минуты в вас не сомневался, - заверил его Бальзак.

-Ну да, конечно… А спорил-то, и Георгия не постеснялся, и…

Но Бальзак бесцеремонно стащил с венценосной головы летный шлем вместе со сдвинутыми на лоб очками, обхватил чужое лицо руками и жадно приник с поцелуем, наверное, впервые в жизни - будучи при том в здравом уме и твердой памяти - не желая ни спорить ни о чем, ни докапываться до сути.

Император если и оторопел от такого обращения, то лишь на мгновение – в следующее он сам взял ситуацию под контроль, уже понимая, что все многоумные беседы о благе империи будут завтра, и никак не раньше.

Он вернулся, он дома, его ждали…

И войны не будет. Он все смог. Потому что – кто, если не он?