от прилива чувств и забулькала страстно зобом. Она вертляво сбросила с себя самца и нырнула в воду, где опорожнилась густой икрой и снова влезла на кочку. И снова мелкий кулябин-самец оплодотворил её, и она вновь опросталась икрой. Так продолжалось несколько раз, и всякий раз брюхатое земноводное разевало от похоти свою пасть и урчало любовно, пока самец осеменял её ненасытную клоаку. Но и он вскоре выдохся.

На берегу они оделись и вернулись к берёзе. Старухи уже не было, не было и корзины с пирожками. Только старое дерево с рогулькой своей, похожей на гигантскую вагину, темнело во мраке. Они пролезли через неё в мир солнца, цветов и людей.

- Уходи, - сказала Ольга Леонидовна, - и не рассказывай никому.

- Хорошо, - пробормотал не пришедший в себя ещё самец Кулябин.

- Душ прими - воняешь.

- Donde vá mama? - спросил Михаил Леонидович, когда Ольга в прихожей снимала грязные ботинки. - Правильней, конечно, сказать de donde - "Откуда?", но, судя по всему, Гойя был-таки прав.

В гостиной раздался звук прыжка, и в прихожую ворвалась Мирка:

- Мамочка-мамулька! Ты почему так долго?

- Ужинать?

- А мы с дедой галушки готовили! - радостно сообщила Мирка. - Я тоже катала тесто!

- Мне надо в душ, - сообщила дочь-мама.

- Чувствуется амбрэ... - произнёс отец тихо и ехидно.

- Папа! Перестань! Со сметаной?

Мирка покивала головой.

- Я ела со сгущённым молоком! Гляди, какое пузо, - объелась!

- Ты же машину забрал со стоянки, пришлось тащиться напрямки мимо Гурези.

- Ты бы, я понимаю, предпочла, чтоб мы с Миркой и её портфелем и с моей сумкой тащились пешком по слякоти мимо Гурези. Я нашёл в холодильнике какой-то старый творог, жёлтый уже. Не пропадать же... Очень вкусные Мирочка-Мирьямочка Машенька-Мария галушки скатала!

Дедушка, счастливый, поцеловал в темя внучку.

- Да! Вкусно! Даже Соня ела!

- Какая Соня?

- С курсовой не может справиться.

Ольга повесила куртку на вешалку.

- То-то я чувствую амбрэ... De donde?

Из кухни донеслось:

- Иняз, третий курс. Романо-германские языки.

Ольга погладила рукой по лёгкой шубейке, висевшей в коридоре.

Соня вышла из кухни.

- Наверное, надо показаться.

Была она небольшого роста, но стройная и гармоничная в своих джинсах и в свитере а ля Бэлла Ахмадулина.

- Я вас помню, Соня. Это вы Ольгу Берггольц читали?

- "Блокадную ласточку". Спасибо, что помните, - покивала головой Соня. - А галушки и вправду - объедение. Но мне уже пора.

Ольга заглянула на кухню. На столе были разложены тетради и пара книжек.

- Извини. Уже темно, мне придётся отвезти Софию в город.

- Мимо Гурези? Сделай одолжение. Конечно, с тремя сумками по слякоти пешком... Хорошо, что мы там не встретились.

- А могли бы? - спросил ехидно Леонид Михайлович. - Ты уложишь Мирку?

Девушка вернулась из кухни, застёгивая свою сумку.

- До свидания, София. Не беспокойся, папочка! - ехидно чмокнула Ольга отца в щёку.

В машине девушка извинительно сказала:

- Неловко вышло. Я оказалась не вовремя.

Леонид Михайлович вздохнул.

- Всё нормально. Что-то с ней в последнее время происходит. Не пойму.

Машина медленно вползла с боковой дороги на трассу.

- Можно спросить? Вопрос некстати и не по теме.

- Спрашивайте ваш вопрос.

- Ольга Леонидовна... ваша родная дочь?

- Конечно. А что? Не похожа?

- Вы с ней так пикируетесь, что подозреваются другие отношения.

Леонид Михайлович ничего не ответил. Он посопел носом, задумавшись, после чего сказал:

- У семиотики при всех огромных возможностях анализа, которые она открывает, есть два больших недостатка.

- Какие это? - Софья сидела в пол-оборота к профессору и вглядывалась в его лицо - профиль ещё нестарого мужчины.

- Семиотический анализ беспомощен в описании эмоционального контакта между адресатом и адресантом. Мать и младенец общаются? Конечно, но ребёнок же спит на руках матери, или даже не спит, глазками таращится в окружающий мир - а общение происходит. Человек и кошка, человек и собака...

- Человек и ахатина - по чужому пальцу не поползёт.

- Вот-вот... А второй недостаток в том, что при отсутствии полной информации анализ знаков может привести к неверным результатам. В семантике.

Наступило недолгое молчание, которое разрушила Соня, тихо пропев:

- Человек и кошка плачут у окошка. Серый дождик каплет прямо на стекло... Человек и стекло. Человек и дождик.

- Человек и серость.

- О чём это вы? Обо мне?

- Мысли вслух. Как продолжение вашего множества. Хотя на вашем курсе, кроме вас... Даже Пушкина не знают.

Городская площадь была круглая, как глаз, и от неё ресничками убегали в разные стороны улочки. Наверное, поэтому она носила имя Кутузова. Мешала только высокая церковь-новодел, торчащая из глаза: её приходилось обходить по грязным боковым тротуарам, чтобы добраться до больших магазинов. Особенно грязной была сторона, где к построенной церкви вели подкоп сантехники, огородив огромное пространство дощатыми рогатками.

- Заборы строим из досок, а мебель делаем из опилок. Парадокс, - грустно проговорил Леонид Михайлович. - Когда я сюда приехал, больше тридцати лет назад, - продолжил он, - повсюду росла трава: полынь, крапива и прочая ботаника. Очень эта площадь в те годы напоминала Бомбей или Мадрас, в которых я ни разу не был.

- Почему? - удивилась Соня.

- Почему не был?

- Почему напоминала Бомбей?

- Потому что повсюду бродили коровы, а у заборов спали счастливые люди.

Сквозь смех Софья показала на какую улицу свернуть.

- Здесь, конечно, не Индия. Названия улиц почему-то Короленко, Чайковского, Гиляровского...

- Так они же здесь бывали-живали. Тут похоронены даже декабристы: один из Раевских, Летягин, Вербель. Здесь недалеко находилось поместье Петра Николаевича Забелло.

- А он кто?

- Сын художника Николая Ге. Искусствовед. Ничего, увы, нового не сказал, но читал лекции о живописи. Вроде, с него написан Серебряков.

- Боюсь