первый план элегически (задушевно) мягкая черта: они умирают и исчезают в цветущем, юношеском возрасте. Но можно указать также вполне определенные черты, которые — каждая в отдельности или все вместе — ясно доказывают, что по своей первоначальной сущности они были растительными божествами.

Сюда, прежде всего, относится их связь с великой богиней-матерью, сыновьями или возлюбленными которой они являются: мать-земля производит весеннюю растительность, как своего сына, или соединяется с ним, как с возлюбленным, для кратковременной жизни и любви. Такова Кибела, «великая мать-земля», которая оплакивала своего возлюбленного Аттиса, исчезнувшую растительность. Аналогичны отношения между Иштар и Таммузом, Бельти-Афродитой и Адонисом, Изидой и Озирисом. Отношения между двумя божествами таковы, что не бог любит богиню, а, наоборот, богиня любит прекрасного бога; она оплакивает умершего и ищет исчезнувшего. Поэтому святилища посвящаются не богу, а стоящей над ним богине. Лишь постепенно, благодаря тому значению, которое получают смерть и воскресение бога, он получает более высокое, самостоятельное достоинство и является иногда представителем вышнего божества вообще, как Аттис и Серапис. Растительное божество становится божеством солнечным.

Посвящение богу тельца может служить другим признаком первоначального характера такого бога, как божества растительного. Телец является символом животворных сил природы. С другой стороны, однако, указывалось, что приблизительно до 2100 года до Р. Хр. солнце проходило в начале весны через созвездие Тельца, и лишь с этого времени (вследствие процессии равноденствия) оно вступило в созвездие Овна. Поэтому, такие боги, как Дионис, которому посвящены телец и овн, являются по своему первоначальному происхождению солнечными божествами.

Точнее определяется первоначальный характер этих богов на основании празднеств, которые устраивались в их честь. Если траурное празднество по поводу смерти бога приходится на позднее лето или осень— это верный признак того, что по своему первоначальному характеру он был растительным божеством, ибо в это время солнце находится как раз в зените своей творческой силы. То же самое можно утверждать, хотя и не с такой определенностью, если праздник воскресения приходится на весну: весной празднует свое возрождение растительность, а не солнце.

Однако, в культе таких богов имели главное значение не их происхождение и не ходившие о них мифы и сказания, которые могли быть различными для различных божеств, но в то же время в известных отношениях могли быть сходны для всех богов. Напротив, наиболее важным моментом в культе этих богов явились их смерть и воскресение. И то и другое праздновалось в культе, который состоял из драматического изображения прежде всего их смерти, но также их воскресения или обретения. В культе растительных богов, как, например, Таммуза, первоначально на первом плане было траурное торжество по поводу их смерти, тем более, что в культе смерть можно было изобразить легче и рельефнее. Наоборот, в культе солнечных богов, как, например, Мардука, празднество состояло из радостного торжества по случаю их победы. Большей же частью, как, например, в культе Аттиса, Озириса и Адониса, оба торжества были связаны друг с другом; они праздновались весной или осенью, при чем сначала оплакивалась смерть бога, а затем радостно приветствовалось его воскресение. Если же празднество, как в культе Мелькарта и других богов, заключалось в сожжении изображения божества, тогда оба акта совпадали в одном. Земные, преходящие части бога подвергались уничтожению; сам же он, очищенный огнем, возносился на небо для новой жизни.

Христианские писатели, как, например, Минуций Феликс, немало издевались над этими культами. «Они не перестают ежегодно терять то, что обрели, и вновь обретать то, что теряют; разве не смешно оплакивать то, что ты почитаешь, и чтить то, что ты оплакиваешь?» Но разве христиане не оплакивают ежегодно смерть своего спасителя, разве они не совершают на Пасхе радостный праздник его воскресения? И в глазах язычника изображение бога не было самим богом, которого он чтил. Невидимое влияние своего бога он умел распознать в небесных тучах и в земной глубине, в ветре и дожде, в поле и на лугу. Весной бог жил могучей жизнью; осенью, после сбора плодов он казался мертвым. Тогда почитатели его ели его от разрушенного тела в виде хлеба и пили от его пролитой крови в виде вина^[2].

Но свое выдающееся религиозное значение эти боги получили лишь тогда, когда люди стали связывать с ними надежду на загробную жизнь, представителями и порукой которой являлись эти боги. Такие надежды мы встречаем в самые древние времена в египетском культе Озириса и фракийском культе Диониса, в фригийском культе Аттиса и малоазийских культах вообще. По существу ведь тот же самый процесс, благодаря которому замерзает поток и становится холодной земля, действует и внутри нас самих; та связь, которую устанавливает Павел в I послании к Коринфянам, гл. 15, между зерном, вложенным в землю и ожившим из нее в новом теле, и погребенным в земле человеческим телом, встречается задолго до нее в древних религиозных мистериях. Единение с божеством достигалось посредством таинственных обрядов, омовений и жертвоприношений, крещения кровью и священных трапез. Участник мистерии, привлекши к себе бога, омывшись в его крови и соединившись с ним посредством священной трапезы, возрождался к вечной жизни. В изданном А. Дитерихом тексте, составляющем, как полагают, часть литургии в честь Митры, молящийся в конце ее просит: «Боже! возрожденный, я ухожу; вознесенный и благодаря вознесению моему, я умираю; рожденный рождением, производящим жизнь, я спасаюсь в смерти и следую по пути, который ты указал, который возведен тобою в закон, в таинство»^[3]. Эту молитву можно было с таким же правом вложить в уста любого почитателя Аттиса или Сераписа или некоторых других богов. В этих древних культах люди научались умирать с надеждой на лучшее будущее, как говорил Цицерон. Эти учения находили отклик и широкое распространение всюду среди таких людей, которые в ту эпоху, вследствие сильно развитого страха смерти, чувствовали себя всю жизнь рабами неумолимой судьбы. То, чего не могли дать отдельной личности старые государственные религии, суррогат (подделку) чего предлагала лишь немногим избранным философия, — это дали римскому государству восточные религии. Это было их древнее и прочное приобретение. Они достигали этого при помощи культа, который необыкновенно сильно действовал на чувства своими торжественными процессиями,