— Я победил бы для тебя и вернулся. В какой-то из тех, других жизней, возможно, так и случилось. Знаешь, я ведь…
— Это не ты…
— Это всегда был я, сойка.
Не он, не Катон. Всего лишь голос в ее голове. Только голос.
========== 22. Финник/Китнисс ==========
Комментарий к 22. Финник/Китнисс
https://pp.userapi.com/c841026/v841026342/59687/lTIIOxHD8-o.jpg
Он смотрит по сторонам, озирается с каким-то искренним изумлением ребенка, впервые попавшего в зиму. В его глазах яркими аквамаринами зажигаются звезды. И на какое-то время боль отступает. Китнисс знает, что ненадолго, она знает — как только он склонит голову, стряхивая снежинки с золотистых волос, все вернется. Этот загнанный, потухший взор. Взгляд мертвеца, вынужденного для чего-то продолжать дышать, когда можно было бы закончить так просто.
Уйти вслед за ними.
— Никогда прежде не видел снега?
Откуда бы? Мальчик, который вырос у моря, охотился с трезубцем и с пеленок плавал, как рыба. Соленый ветер в лицо, соленые брызги и соль на губах. И радостный смех с берега — смех единственной девушки, что всегда была рядом.
Его Энни.
— Ненавижу февраль.
Его голос не шелестит, не скрипит даже — скребет. Оставляет под грудью рваные полосы, как следы от когтей переродков.
Китнисс тоже ненавидит февраль, а еще май, июнь и сентябрь. Она каждый месяц давным-давно прокляла. Каждый, забравший у нее тех, кто был так дорог, так нужен. Кто заслужил эту жизнь намного больше нее.
Рута, Цинна, Цеп, Поллукс, Вайресс, Энни, Примроуз, Пит…
Она их видит во сне, они приходят и долго молчат, просто смотрят, не осуждают. Грустят. И даже Катон появляется время от времени, он ухмыляется окровавленным ртом и протягивает горсть морника — раз от раза. А она раз от раза просыпается с криком, потому что не успевает, никак не успевает проглотить ни ягодки. Никогда.
Сейчас очень холодно и свежо. Для разнообразия она не чувствует запах смерти. Ничего не чувствует, если честно. Только пальцы Финника, осторожно касающиеся плеча.
< < Я думал, вы врали с Питом на Играх. Думал, это была такая уловка, чтобы выжить. А потом у него сердце перестало биться, и ты… Был уверен, что ляжешь и умрешь рядом с ним. Хорошо, что он выжил.
< < Жаль, что я тогда осталась жива, потому что сейчас не могу. Не после всего, что они сделали. Не после того, как умерли за то, чтобы мы победили.
чтобы остались в живых.
— Только разве вот это вот жизнь, Китнисс? У нас больше не осталось врагов, но не осталось и тех, кого мы любили. Только снег и февраль. Как же я его ненавижу.
— Мы друг у друга остались. Не видишь?
У нее руки прохладные, а губы с привкусом снега. Волосы под пальцами — ломкие, будто льдом сверху покрыты. Финник знает, что не осталось надежды. Не осталось ничего, никого, кроме Китнисс Эвердин. Сойки-пересмешницы, что еще держит его в этом мире. Не даст, не позволит шагнуть за грань.
Они и не живы оба давно. Твердые, застывшие оболочки, а внутри — пустота и лишь стужа, что поселилась там в день, когда люди Президента Сноу в прямом эфире на весь Капитолий пытали Эни Кресту и Пита Мелларка, и с каждой сломанной их костью ломалось, рушилось что-то внутри. А когда крики стихли… нет, им пришлось остаться в живых, потому что так надо было Сопротивлению, потому что Пит и Энни не могли погибнуть напрасно. Только вот никогда… уже никогда не сумели…
А Китнисс так часто снится зеленый луг и белое платье, маленький мальчик и совсем еще крошечная девочка на руках, теплые ладони мужа и его губы, что пахнут свежим хлебом. “Ты меня любишь. Правда или нет?” — шепчет он, а она подскакивает, вырываясь из сна, задыхаясь, потому что нечто пережимает горло, и она не успевает ответить. Из раза в раз.
— Снова кошмар? Мне тоже снятся, все время. Иди сюда, — Финник обнимет и до рассвета будет гладить ее густые черные волосы. Он не скажет больше ни слова, но тихое дыхание и мерный стук сердца под ухом… наверное, потихоньку латают дыры, что не успевают затягиваться в груди.
Китнисс знает, что ему часто снится синее море и девушка в белых одеждах, что ждет его в волнах прибоя. Ее рыжие волосы треплет ветер, а белые гладкие руки так крепко обхватывают большой, выпирающий живот…
Они никогда не говорят о кошмарах. Иногда ей кажется, они проникают в сны друг друга. Падают вместе в бездну, не разнимая рук, чтобы иметь возможность спасти, снова вызволить друг друга. Зачем-то вытащить с того света.
— Мы никогда не научимся с этим жить, — скажет она, закрывая глаза.
От Финника никогда не пахнет мукой и корицей, глазурью, а губы его никогда не отдают свежим хлебом. Он также немногословен, как и она. И иногда, очень редко, кажется, точно они думаю вместе. На одной волне.
Он не ответит, что все пройдет, будет лучше, что они приспособятся, как и всегда. Он не ответит ей ничего, просто притянет ближе, накрывая губы губами. Не выпивая боль, вовсе нет. Просто деля ее на двоих: и боль, и морозную свежесть, и этот проклятый февраль.
— Я тебя не оставлю.
— Я знаю.
========== 23. Катон/Мирта ==========
— Знаешь, ведь в первый день бойни я так облажалась, Катон. Метнула нож в рюкзак этой сучки, а могла бы — точно меж глаз. Чему меня учили в Дистрикте с трех лет, скажешь ты. Я не знаю, не знаю.
Жить хотелось… так сильно… до скрипа зубов. Я рухнула бы на колени и умоляла, но ты… ты был где-то там, ты смотрел, я не могла показать тебе слабость.
— Я верила и звала. Ты не пришел.
Ты не спас меня, Катон, не спас свою Мирту. Ты никогда не верил им, правда? Про двоих победителей. А потому так было проще.
Вот только Китнисс смогла. Она и ее женишок.
Почему они оказались сильнее? Может, там правда что-то… любовь? Над которой ты смеялся до колик.
— Ты всегда смотрел на нее, все время, я помню. С той минуты, как спрыгнул в Капитолии с колесницы. За презрением прятал желание, что пожаром зажглось в твоих венах — подчинить, обладать. Быть может, даже… любить?
Ты ли это, Катон?
Тот, кто умел только брать и целовал меня в губы так редко.
Чувствовать — значит, быть уязвимым, говорил мне ты каждый раз, когда откатывался в сторону. Утомленный, довольный. Ни капли нежности, Катон. Никогда.
Ты и меня научил этой грубости, научил
