чмокающее мутное пятно, разрастается ниточками, неподвижно укладываясь, и смыть его не под силу никакому ветру, да и самого ветра здесь нет. Обыкновенно нет. А сегодня оборвал свет.

...Резиновый желудок грелки почти холодный. Он соприкасается с моим собственным, без рубашки, непосредственно с кожей, отдавая тепло, которого у него самого практически не осталось.

Саможертвенность.

Провожу по нему пальцем на ощупь, комкая застревающую сверху ткань пижамы, - остывающая, щекочущая нос резина жалостливо скрипит под моими прикосновениями. Редеющий предутренний сумрак забивается в глаза, однотонный и темный, как ворсистый мягкий бархат, в щеку упирается слежавшийся угол подушки и торчащие нитки незаделанного шва - края пледа перекручиваются, комкаются и путаются в слишком тесном грубом чехле, вытягиваясь наружу; дырка пахнет слежавшейся шерстью, пылью и хлоркой, а где-то внутри еще искрятся разбегающиеся теплые шарики, трутся до горячности и тугой щекотки, пружинками цепляясь к рыхлым ворсинкам.

Теплота жмется внутри, как рассвет жмется в небе, - скукоживаясь, сборясь и рябя складками, просачиваясь по крупицам наружу, из-за пелены жижевато-жидких студенистых облаков. Небо похоже на порванную мокрую бумагу и комки газетных листов с пожелтевшими статьями. И пролитыми поверх синюшными фиолетовыми чернилами...

ЭПИЗОД 2: февральский снег, окна, бузина и углы;

Я чувствую, что прошло время, утекло сквозь пальцы, оставшись незамеченным, но оставив след, и этот след практически сам медленно отпечатывается на моем лице белесо-серой утренней мглой, которую мы называем вразнобой утром, светом и восходом солнца, оставившей пятна теней и преломлений на снежном заиндевевшем стекле, потолке и стенах. Где-то угадывается жизнь: вяло перетекает, разрастается и семенит, отстукивает шаги, перекликаясь словами, потому что ко мне уже скоро должны зайти, но я не могу понять, где и как скоро.

Мне хочется различать голоса, шаги и шорохи, но по-прежнему ничего не слышно, как будто уши забило ватой, а вокруг ни звука, будто все уже вымерло или пока вымирает. Серая поволока дыма, света и тишины качается перед глазами, смачиваясь мутными потеками, потому что глаза снова застыли, срослись, будто слипнувшись и закоченев где-то намного глубже, чем просто под веками. Кровать не скрипит, хотя пружинит и прогибается, когда я пытаюсь сесть, похожая на каменную, не издавая ни скрежета, ни протяжного писка. А вокруг тоже ни шепота, будто дыхания тоже нет, хотя сама тишина, моя - наша - тишина, скребется и ворочается, никак не устроившись в своем углу: деловито, занято и как всегда настороженно, будто на посту, хотя это так и есть. Я цепляюсь за крючки вешалки, долго ворочаясь и возясь с ней, пытаясь спихнуть с завитушек опустевший и безвоздушно съежившийся пластиковый пакет, пока не стряхиваю и не роняю себе на колени, продолжая бережно вытягивать перед собой клапан на руке. И забираю его с собой, привязывая к тесемочкам на воротнике рубашки, чтобы тот болтался впереди, подпрыгивая и дергаясь странно в такт шагам. Тишина отвлекается и обращает на меня внимание, сторонясь от двери, и я наконец вижу, чем она занята - отколупывает со стены куски размякшей штукатурки ломтями, осыпая крошками пол, кусает что-то, дробит и хрустит все так же безмолвно, но с тихим скрежетом.

Оставшаяся штукатурка и краска на стене рядом дыбятся неровными комьями и расползаются рассохшимися трещинами, похожими на заломанные ветки, будто кто-то проложил под ними ходы и норы, устраиваясь на зиму. В отличие от удавов, трещины безмолвны, тихи и скрытны, хотя и тянутся везде, по всем щелям, углам и промоинам в окнах. Проложенные под тоннелями норы и ходы ползут мимо двери и за нее, в коридоре прижимаясь ближе к линолеуму, в то время как в самой палате занимают всю свободную высоту полностью, расползаются с одной стены на другую, кочуя вдаль по коридорам и сводкам комнатных клеток и лестниц. Территория дома расходится в глубину и в даль во все стороны, но большая часть ее завалена, захламлена и заброшена где-то под слоями пыли, копоти и погребенной мебели, и никто - почти - не знает его целиком, оставаясь в неведении. У нас ходят легенды - говорят, что многие потерялись когда-то на оставленной части, кто-то из детей, застрявших между заваленными этажами, которых потом не нашли, как ни пытались. Почти все ходы на ту сторону перекрыты, захламлены или просто не похожи на самих себя, и сунуться на чужую территорию почти невозможно, если только по углам и боковым пролазам, но кто же не знает, что на самом деле живет в самих углах?..

Комната остается за спиной с почти не слышимым еле различимым щелчком. Как лязг язычка в замке.

Серо-зеленый коридор неумолимо растягивается вперед, как зеркальное отражение напротив другой блестящей поверхности, мешаясь красками с обычным серым, как синюшная кожа, а потом и с полностью темным, обсвеченным где-то в глубине вспышками дрожащих ламп, хотя ламп сейчас нет, и весь коридор кажется от этого еще более мрачным и недосягаемым. В самой глубине его, где глаз мешается с тенями настолько, что уже невозможно отличить реальные границы вещей, мне чудится кривая перегородка из повалившегося наискось пыльного шкафа - родного брата наших клеенчатых антресолей. Серые полки перегорожены перекладинами, на которых, цепляясь выцветшими ручонками, висят детские куклы и части кукол, разные и совмещенные между собой, среди тряпок, пыли и бурых комьев стекловаты. Таращатся пустыми оплавленными глазами, а в просвете между двумя перекошенными стенками видны очертания лестницы, коридора и еще какого-то прохода, расчерченных светом узких окон. Светлым, выпивающим глаза, серо-белым зимним светом, похожего на россыпь снежинок, пепла и муки. Хотя в действительности там только тупая кишка, упирающаяся толстостенным концом в ответвления душевых, сестринской, палат, игровой, переиначенной под склад поломанных кроватей и отдельных колесиков, матрасов, каталок и спинок, похожих на решетки.

Сводчатые потолки треугольником сходятся над головой, оставляя просвет перегородкам между палатами, а деревянные перегородки с двойными отходящими дверями не достают им даже до трети по высоте, и дальше идут только склеенные кусочки оконных толстых стекол, вырезанных квадратиками.

Мутное, грязное или просто заклеенное до матовой непрозрачности, но в него уже давно поселились мухи, паутинные клещи и крошечные частички оседающей краски между каждыми стыками, а свет уже давно дробится в них как-то