греет. А тут и овчина, и сено, поди-ка…

…Потом сколько-то времени Панька стоял во дворе и соображал, нужно ли принести летчику поесть. Решил, что нужно: проснется человек - захочет перекусить. С хлебом беда - хлеба в доме мало. Ну да ничего - из своей пайки выделить можно. А мать и вовсе почти не ест, не идет ей кусок в горло.

За двором, с околицы, метелица белый снег мела-наметала. По непогоде такой да в ночь отец из волости уж точно не вернется.

И Панька от души порадовался, что всему дому сегодня он единственный - голова. Больная мать тут ни при чем.

3.

Отец приехал, едва развиднелось.

Панька услышал его бубнящий голос, с трудом раскрыл глаза. Парамон Моисеич, не сняв тулупа, взгромоздился на табуретку у печки, и голова его в потертой солдатской шапке торчала где-то под самым потолком. Оттуда, сверху, и доносился до Панькиных ушей его голос: отец разговаривал с матерью.

- В волости, значица, заночевали, не решились на ночь глядя…

Спросил тревожно:

- Не получшало тебе, Анисья?

Мать закашлялась надолго и ответила хрипло, что нет, не получшало, что в груди колотье не проходит и голова в огне - полымем полыхает.

- Фершала, значица, привозить надо,- подумав, сказал отец. И еще малость поразмыслив, добавил решительно:

- Завтра за фершалом поеду.

- И, Парамон Моисеич,- не согласилась мать.- Дорога дальняя - не ко времени езда. Даст бог, оклемаюсь.

Отец вздохнул тяжело:

- Молочком бы разжиться, коровенкой. Молоко топленое с медом пить - пользительная от простуды штука… Ты не сдавай, Анисья, выздоравливай,- попросил он жалобно.- Куда мы без тебя, два мужика… Пропадем в одночасье.

Вот так каждый день: не сдавай, Анисья, выздоравливай. И про молоко тоже - верил свято Парамон Моисеич в целительную силу топленого коровьего молока с липовым медом. А в деревне их ныне - куда там коров! - анчутки рогатой ни единой не сыщешь. Козы паршивой, то есть.

Панька встал со скамьи, потягиваясь и почесывая в затылке. Увидел, что масло в лампадке выгорело давно и что в незначительном утреннем свете подчерненный копотью лик спасителя здорово напоминает лицо вчерашнего летчика.

- Что, брат, ловко мы с тобой? - по-свойски подмигнул он спасителю.

Тот неодобрительно промолчал.

Панька хотел уже бежать на сеновал, убедиться, как он там, летчик-то, живой ли еще, не замерз? Но тут скрипнула дверь, в избу ввалился, тоже в тулупе, Соленый, местный полицай. В волости он был вместе с Панькиным отцом: своей лошади Парамон Моисеич не нажил пока, и ездили они в санях, запряженных Бродягой - персональным мерином полицая, а до начала войны - исправным трудягой в здешнем колхозе «Новый путь». С месяц тому назад случайно отбил Соленый буланого мерина у местных партизан и самолично завладел им.

Соленый поставил в угол две заиндевевшие винтовки - свою и Парамона Моисеича, стащил с головы лисий треух, поклонился, прогудел трубно:

- Мир дому сему! Здорово ночевал, старостенок?!

- У меня, чай, имя есть,- буркнул Панька, отступая к задней двери, что вела в сенцы и оттуда - во двор.

- Виноват, Павел Парамонович! Имени - почет, чину - уважение…

И Соленый широко распахнул тулуп, потащил его с крутых плеч.

- Однако, голоден я, братцы мои,- басом простонал он.- Хлеба б корочку пожевать.

«Как же, накормишь тебя корочкой»,- недовольно подумал Панька, берясь за дверную скобу.

Парамон Моисеич, соскочив с табурета, тоже стянул с себя тулуп.

- Панька,- просяще окликнул он,- спроворь, значица, чего ни есть позавтракать. Изголодались мы…

- Картошки нажарю.

- Давай картошку.

С неохотой оторвался Панька от двери, слазил в подполье за картошкой, потом лучин от березового поленца нащепал, брызнул на сковороду постного масла и, пока разгоралась в печи дымным белесым пламенем влажная от лежалости солома, успел очистить десятка два картофелин, порезать их. С шершавой луковицы одежку снял - прослезился.

Парамон Моисеич и Соленый сидели в горенке: Панька слышал их голоса - заикающийся, через пень-колоду каждое слово, отцов, и низкий, густой бас полицая,- но о чем толкуют они там - понять не мог.

Сказать или не сказать отцу про летчика? - мучился Панька. Выходило так: не скажешь - вдруг сам наткнется на него, шум подымет. Вся деревня сбежится, и Соленый будет тут как тут. Или, еще того хуже, пристрелит отца летчик по нечаянности: откуда знать ему, что отец у Паньки - человек добрый и жалостливый, вон как по матери убивается, иссох весь, кожа да кости остались, и что немцам служит он по принуждению - не по собственной воле. Не выдаст отец летчика, не пойдет против совести. Может, и дорогу к партизанам укажет ему Парамон Моисеич. Они, достоверно слышно, в окрестных лесах берегутся, а вокруг ихней Незнамовки лесов этих дремучих - сила несметная.

«Скажу,- поставил Панька точку на своих сомнениях.- Уйдет Соленый - сведу отца на сеновал. Вместе смаракуем, что и как дальше».

Приняв окончательное решение, Панька успокоился, ткнул вилкой в сковороду, попробовал картошку на зуб. Готова!

Подцепив посудину сковородником, прошел в горницу. Парамон Моисеич и Соленый сидели, за столом, друг против друга. Перед ними, початая на четверть, стояли бутылка водки и граненый, с синим отливом стекла, стакан. Это для полицая. Парамон Моисеич в жизни не пил и не курил.

- Садись с нами, сынок,- пригласил Парамон Моисеич.- Чай тоже не завтракал.

- Садись, парень,- дружелюбно прогудел Соленый.- Правда - она в сытом брюхе.

Панька подумал - и сел сбочку.

Соленый наклонил бутылку над стаканом, налил до половины, понюхал корку хлеба и выпил, не поморщившись. Вяло пожевал картошку.

- Квас. Дрянцо.

Как равному, Паньке предложил:

- Хочешь?

Панька мотнул головок

- Вольному воля, было б предложено. Так вот, Парамон Моисеевич,- затрубил он, продолжая,, видимо, оборванный Панькиным приходом разговор,- скажу без околичностей, ибо прямоту уважаю. Со всей откровенностью скажу: крест на грудь - он что? - побрякушка. Однако цену человека подымает. Получу крест - на волостную полицию сяду. А коровенка… Стану начальником - коровенка приложится. Да хоть бы и сейчас - раз плюнуть.

- Так ведь трудно без нее, без кормилицы,- оправдываясь, вставил свое слово Панькин отец.- Никак невозможно без молока. Анисья вон занемогла, а молочко- оно б ее на ноги живо поставило. Топленое, на липовом меду, значица.

Еще недавно была в их доме удойная корова-четырехлетка по имени Обнова. Рыжая мастью, круторогая, с мягкой и теплой всегда шерстью. Эту шерсть, когда Обнова линяла, Анисья бережно собирала и катала из нее для Паньки