ровно две недели. Когда вторая приближалась к концу, я была больна от тоски, - у меня открылся жар, я не могла смотреть на пищу и таяла, как вода, разлитая на солнцепеке. Обеспокоенный Приам взял да и позвал ко мне Эсака. И тот, конечно же, не замедлил явиться. Какие небесные силы удержали меня от того, чтобы в присутствии мужа не броситься на грудь прорицателя, приглашенного к больной?! Эсак же ничем не выдал волнения может быть, потому что его и не испытывал?.. Он взял мою левую руку, прижав большим пальцем жилку у запястья, потом приложил ледяную ладонь к моему лбу. И, глубокомысленно сдвинув брови, сообщил Приаму, что ему следует ожидать дальнейшего прибавления в семействе. Боги! Как в этот момент мне хотелось разбить что-нибудь о его многоумную голову!

Тем не менее, после консультации я почувствовала себя совершенно здоровой. И на следующий же день поспешила в храм, чтобы, вопреки здравому смыслу и собственной гордости, встретиться с противным колдуном.

Мы просидели в его прохладном каменном закутке до позднего вечера... Эсак рассказывал мне о древних книгах, в которых записаны сведения о каждой судьбе, когда-либо возникавшей или готовящейся к возникновению на земле, о бесконечном круговороте, в который вовлекается душа, отважившаяся жить, о драгоценных камнях, изменяя форму которых можно влиять на поступки людей, о звуках, составляющих суть божественных имен... А я чувствовала себя так, будто вспоминаю то, что забыла по нелепой случайности.

Мне надо было уходить... я не могла уйти, и не могла придумать повода, чтобы остаться... я была уверена, что он хочет, чтобы я осталась, только не знает, как меня удержать...

Наконец, я не выдержала и, прервав его речь движением руки, встала со скамьи и быстро пошла к двери. Эсак последовал за мною. Его легкие ровные шаги отдавались в моем позвоночнике как удары молота... Я остановилась, обернулась - и глаза Эсака оказались так близко от моих, что я успела различить в них глубочайшую, искреннюю, трепетную нежность, стыдливую нежность юнца, осмелившегося полюбить матрону. Мгновения оказалось достаточно, чтобы обхватить руками его дрогнувшие плечи, прижаться лицом к его груди. Мы оба остолбенело молчали, не решаясь пошевелиться или вымолвить слово. Я, затаив дыхание, прислушивалась к потаенной жизни его небольшого жилистого тела, там, внутри, билось жадное багровое сердце - и мне было слышно, как учащались и усиливались его удары, как нарастал в теплой тьме глубинный гул мужского желания... Эсак тихо обнял меня... его губы коснулись моей макушки... и тут же он попытался отстраниться, словно вознегодовав на себя за слабость. Но я крепко его держала ; гранитная глыба, не дававшая чувству вырваться наружу, крошилась и рассыпалась в моей груди; я не могла вздохнуть от прихлынувших к горлу слез, и это, видимо, мешало ему справиться с собой.

- Отдайся мне, Эсак...- помимо воли прошелестели мои пересохшие губы,- ты даже не представляешь, как тебе будет хорошо со мной... не думай ни о чем, забудься, растворись во мне... Я стану рекой, которая понесет тебя с бурных верховий к медленным плесам... я буду водой, смешанной с молоком и медом... чистым лесным воздухом, можжевеловым и мятным, чтобы наполнить твои легкие, которые еще не дышали...

Я хотела поцеловать его и протянула руки к его лицу, но он перехватил мои запястья и, грустно усмехнувшись, произнес: "Что толку в соединении тел, когда дух томится?.. Не искушайся обо мне, царица. Ступай".

Как раненая лань, я рванулась вон. Я летела к себе, прикусив кулак, чтобы не закричать от обиды. А в голове звенело и жужжало странное... последнее, что я почувствовала... Когда я бросилась к двери, Эсак чуть задержал мою рванувшуюся руку, слегка сдавив ускользающую кисть, так что вся она, влажная и горячая, с неизъяснимо тонким сладострастием протиснулась сквозь его холодные твердые пальцы... Когда в своей опочивальне я - уже совсем без сил - упала на постель, до меня дошло, наконец, что Эсак, оттолкнув, отнюдь не отпустил меня! Связь не исчезла... Она должна была существовать под постоянной угрозой исчезновения... чтобы МЫ ОБА жили в непрерывном напряжении не нарушенного запрета... чтобы греховное чувство изнемогало в своей идеальности, сводило с ума... терзало, жгло... вся изощренная натура волхва вожделела именно такой невыносимой безысходности, которую можно было бы нарушить... одним взглядом, одним движением руки ... и не нарушать!

Это было уже слишком!.. Зарывшись с головой в тяжелые подушки, я взвыла, как схваченная капканом волчица...

И тут ко мне вошел Приам. Я проглотила крик, скомкав его подушечным углом, и притворилась спящей. Как бы не так! Приам разбросал защищавшую меня постель и, насильно повернув к себе мое лицо, потребовал объяснений. В его настойчивости не было и тени ревнивого недоверия. Он просто был искренне встревожен, мой добрый Приам. Всхлипывая и размазывая слезы по распухшим щекам, я неловко села на постели и что-то пролепетала про дурной сон... Приам бережно привлек меня к себе, и такая от него исходила спокойная, добрая, чистая сила, что я вся размякла, словно внутри меня лопнула пружина. Он шептал какую-то утешительную чушь, большой преданный пес, кротко слизывающий мои слезы...

Вдруг моя ладонь оказалась в его ладони, он осторожно сжал мои пальцы... его рука была совсем не такая, как у волхва, она была теплая, упругая, крупная... но сам контраст мгновенно всколыхнул чуть притаившуюся боль, и страсть, сдерживаемая почти нечеловеческими усилиями, взорвалась во мне, хлынула наружу и всей своей мощью обрушилась на ничего не подозревавшего Приама. Любовь, ненависть, ужас, раскаяние, гнев, ошеломление обнаруженной в себе склонностью к пороку - все смешалось в этом порыве! Ни одна гетера, должно быть, в своих профессиональных упражнениях не доходила до разнузданностей, какими в эту ночь я испепеляла супружеское ложе... Как тропический ураган, я поглотила изумленного мужа... Шипя от горя и злобы, я обвивалась вокруг него, как разъяренный удав... я впивалась в его кроткие уста, как будто намеревалась высосать из него мозг... я заставляла его бороться со мной, доводя эту гору железных мускулов до рычания и щенячьего визга... я кусалась и царапалась, как кошка, хмелея при виде выступавшей крови... все завершилось какой-то уж совсем запредельной судорогой и сбивчивым жалобным шепотом... я, кажется, клялась Приаму в любви... Приам потрясенно молчал. Его возвышенное целомудрие не допускало подозрений в неверности. Но сам факт был странен... Приам откровенно не знал, как к нему относиться.

Наша жизнь с этих пор приобрела странный оттенок. Я старательно избегала не только встреч с волхвом, но даже упоминаний его имени.