помешало бы немного убийства. Рационалистским способом они подвергались анимистичным теориям великого Тейлора, предани-мистичным теориям Кордингтона и Маретта и социальным теориям Дюркгейма, которые предполагали, что общество себя обожествляло. По сути, за Дюркгеймом, общество наконец стало Богом.

Но самое разрушительное нападение на мифологическую картину мира было со стороны психоаналитических теорий, которые были готовы полностью уничтожить объективное существование или внешнее проявление божества.

Антропологи и социологии с самого начала признали силу tremendum, которое первобытный человек поместил вне себя и против себя в витальной конфронтации. Но психологи, возглавляемые Фрейдом, пытались доказать кантовское «Бог не есть существо вне меня, а лишь мысль во мне». По сути, Фрейд приложил титанические усилия, чтобы доказать, как произошло «изобретение» Бога в процессе открытия тотема. Утверждение, которое так часто повторяется в его текстах еще со времен работы «Тотем и Табу» (1912—1913), сегодня производит весьма странное впечатление, не смотря на все то разрушительное влияние, которое оно оказало в свое время. Возьмем, к примеру, одну из последних работ Фрейда, «Моисей и Монотеизм» (1939), которая является весьма характерным проявлением его пристрастия к построению гипотез отстраненно от природы источника. В этой работе⁵ Фрейд говорит:

«У Дарвина я позаимствовал гипотезу о том, что первоначально человеческие существа жили небольшими кланами, каждый из которых находился под деспотическим господством старшего самца, который присваивал себе всех женщин и жестоко притеснял или устранял более молодых мужчин, включая своих сыновей. У Аткинсона я взял продолжение этой мысли, идею о том, что эта патриархальная система закончилась восстанием сыновей, которые объединились против отца, одолели его и все вместе съели. Основываясь на теории тотема Робертсона Смита, я предположил, что впоследствии клан отца уступил место тотемной общине братьев. Для того, чтобы можно было жить в мире друг с другом, победившие братья отказались от женщин, из-за которых, в конечном счете, убили своего отца, и ввели экзогамию. Власть отцов была сломлена, и семьи организовывались по матриархальному принципу. Амбивалентная эмоциональная позиция сыновей по отношению к отцу сохранялась в течение всего последующего развития.

На место отца в качестве тотема было поставлено особое животное. Оно рассматривалось как предок и охраняющий дух, его нельзя было оскорблять или убивать. Но раз в год вся мужская часть общины собиралась вместе на церемониальное принятие пищи, во время которого тотемное животное (почитаемое во все остальное время) разрывалось на куски и сообща поедалось. Никто не мог уклониться от этого принятия пищи: это являлось церемониальным повторением убийства отца, с которого начинаются социальный порядок, законы морали и религия.»

Короче говоря, религия оказывалась косвенным результатом травматической случайности, в результате которой человек изобрел «бога», чтобы удовлетворить свою нужду. Но почему человек продолжал так упорно придерживаться этого заблуждения? А происходило это потому, что он «остался инфантильным и нуждался в защите, даже когда он был уже совсем взрослым; он чувствовал, что он не может отказаться от поддержки своего бога». Таким образом, «бог» медленно и мучительно взрастал из тотемизма с его поклонением замене отца и его «сводом законов» и «основных моральных ограничений».

Что касается мифов, то они были для Фрейда «эхом этого проишествия [т.е. смерти отца клана], которое бросало тень на все развитие человечества».

Следовательно, Бог для фрейдистов был изобретением травмированной психики (коллективной или нет) и не мог бы иметь внешнее проявление вне того, которого он получил от психики, которая цеплялась за него из-за собственной инфантильной «необходимости». «Убивать, чтобы препарировать».

Не все последователи Фрейда, однако, принимают гипотезу своего учителя о происхождении религии. Так или иначе, все богатство и разнообразие мифический явлений и мистических переживаний человечества оказались бы необъясненными, если бы были подвергнуты рациональным объяснениям такого рода.

Как следствие, Карл Юнг, к большому огорчению Фрейда, обратился к изучению мифов различных культур как запада, так и востока, и вывел свою знаменитую теорию «коллективного бессознательного».

Согласно этой теории, разум содержит, среди прочих элементов, «фантастические картины безличного характера, которые не могут быть сведены к прошлому опыту индивида и не могут быть объяснены как индивидуально приобретенные. Эти фантастические картины, несомненно, имеют ближайшие аналоги в мифологических типах. Мы должны, следовательно, предположить, что они соответствуют определенным коллективным (а не личным) структурным элементам человеческой психики в целом, и также, как морфологические элементы человеческого тела, являются наследственными»⁶. Эти «предварительно существующие формы восприятия» или «врожденные условия интуиции» Юнг назвал архетипами или «первичными образами».

Все архетипы, однако, являются «манифестациями процессов в коллективном бессознательном» и не относятся ни к чему, «что являлось бы сознанием, а лишь к тому, что есть бессознательным». В конечном счете, «сказать, к чему они относятся, невозможно».

Хотя тезис Юнга в целом справляется с объяснением поразительного сходства в способах мышления людей, которые являются представителями абсолютно разных культурных моделей, в основном все же является продуктом своего времени и дополненной версией фрейдистского тезиса. Тем не менее, концепция Юнга включает в себя некоторые методы и значительную часть словаря богослова и, таким образом, относится к теологам даже в большей степени, чем к клиническим психологам.

И все же концепция Юнга остается солипсической по своей природе, провозглашая мистический опыт души производной из самой себя в ответ на внутренние раздражители. В любом случае, образ Бога остается в архетипе самости, который, в свою очередь, можно найти где-то в юнгианском коллективном бессознательном. Бог, таким образом, остается идеей и архетипом, который не имеет необходимости во внешнем проявлении и реальности.

Более того, архетипы наследуются, «как морфологические части человеческого тела». Но солипсический круг должен быть разрушен. Такой тезис может привести только к ламарки-анизму генетической ереси, утверждающей, что приобретенные качества могут передаваться последующим поколениям. К этой же ереси обращался и