его опекуном Аминты, передало ему царскую власть де-юре.

Захват македонянами Амфиполя, по выражению И. Дройзена, «открыл Афинам глаза»: у них появился новый, весьма опасный соперник, который явно стремился заполнить «вакуум власти» в греческом мире.

Эпаминонд.

Это вакуум возник вскоре после Пелопоннесской войны (431–404 гг. до н. э.), обескровившей и истощившей обе противоборствовавшие стороны — и Афины, и Спарту. Номинальной победительницей в войне оказалась Спарта, которая заручилась поддержкой персидского царя^[6], однако ее гегемония была далеко не прочной: восстания против спартанского владычества следовали одно за другим, а с приходом к власти в Фивах Пелопида и Эпаминонда череда восстаний переросла в войну. Эпаминонд победил спартанцев в битве при Левктрах (371), четырежды вторгался в Пелопоннес, осаждал Спарту, основывал города, которые должны были служить форпостами фиванского влияния в Пелопоннесе; в 362 году состоялась битва при Мантинее, и спартанцы (к которым, как ни удивительно, присоединились афиняне — по принципу «против кого дружим?») снова были разгромлены, но в этой битве Эпаминонд получил смертельное ранение, поэтому фиванцы отступили. Смерть Эпаминонда положила предел кратковременному фиванскому господству над Грецией, оскудевшая казна Афин не позволяла великой талассократии вновь встать во главе эллинов, Спарта же, понесшая значительные потери, вынужденно вернулась к былой политике самоизоляции. Центр политической активности постепенно смещался на север.

Построение войск в сражении при Левктрах.

Там, на севере, в Фессалии, Македонии и окрестных землях, сохранился нерастраченным пассионарный заряд. Эллинская же культура уже успела израсходовать ту его часть, что была отведена ей, — в распрях между полисами и внутри полисов, в повальной колонизации (VIII–VI вв. до н. э.), которая привела к оттоку из городов-государств наиболее деятельной части населения, наконец, в растянувшемся на пятьдесят лет противостоянии с Персией^[7]. Северные же области, благодаря патриархальному укладу жизни, родоплеменной стратификации общества и, как следствие, отсутствию полисов, сберегли этот заряд, чтобы «выстрелить», когда придет срок. Невольно возникает ощущение, что они сознательно не вмешивались в греческие дела, дабы не растратить попусту драгоценной «жизненной энергии» (пассионарный взрыв, который привел к вторжению в Грецию с севера Балканского полуострова ахейских, эолийских и ионийских племен и вытеснению ими неиндоевропейских автохтонов, произошел около 1900 г. до н. э.; с XII в. до н. э. эти племена постепенно вытеснялись дорийцами, которые тоже шли с севера, — между прочим, как раз к дорийцам восходит «генеалогия» македонян и их соседей). Разумеется, ни о какой сознательности тут говорить не приходится: патриархальное общество расходует пассионарность разве что на мелкие пограничные стычки, и лишь когда сменяется уклад — когда система усложняется настолько, что переходит на новый уровень взаимодействия, либо когда ее, случайно или преднамеренно, усложняют извне («индуцированная цивилизация»), — пассионарность обретает пространство для выплеска.

Предшественником Филиппа в попытках возглавить Элладу был фессалийский тиран Ясон Ферский, который сумел подчинить себе Среднюю Грецию и, как гласит предание, замышлял поход в Персию, но в 370 году до н. э. был убит заговорщиками. Что касается собственно македонских правителей, им было достаточно того, что их признают эллинами: так, Александр I Филэллин добился права участвовать в Олимпийских играх (он доказал коллегии жрецов, что правящая династия Аргеадов основана выходцами из Аргоса), а царь Архелай созывал к своему двору в Пелле греческих поэтов, художников и ваятелей — известно, что при дворе Архелая жили поэт Херил, трагики Агафон и Еврипид. Филипп же не собирался довольствоваться подобной «малостью»: воспитанный на греческих традициях и греческой культуре, он не мог спокойно наблюдать за тем, как хиреет Эллада, — тем более что ему — и он это вполне сознавал — хватало желания, решимости и сил навести порядок среди увлеченных политическими дрязгами греков. Причем «миссия Македонии» по спасению Эллады, как ее понимал Филипп, заключалась вовсе не в установлении тирании на южной оконечности Балканского полуострова; нет, речь шла о добровольном подчинении полисов — с сохранением автономии — единому владыке, который избавит греков от язв полисной демократии.

Однако на пути Филиппа встали Афины. Яростный патриотизм оратора Демосфена, поборника полисного устройства, с первых своих публичных выступлений обличавшего «тиранические замашки» царя Македонии, побудил афинян к решительным действиям. Демосфен упрекал своих соотечественников в беспечности, которая грозит обернуться катастрофой: «Куда бы он [Филипп. — К.К.]ни пошел, вы бегаете вслед за ним туда и сюда и даете ему начальствовать над вами, но сами не нашли никакого полезного решения относительно войны и до событий вы не предвидите ничего, пока не узнаете, что дело или уже совершилось или совершается… Мне, граждане афинские, представляется, точно кто-то из богов, чувствуя стыд за наше государство от того, что у нас делается, заразил Филиппа этой страстью к такой неугомонной деятельности. Действительно, если бы он, владея тем, что уже подчинил себе и взял раньше, на этом хотел успокоиться и более не предпринимал ничего, тогда некоторые из вас я думаю, вполне удовлетворились бы этим, хотят этим самым мы на весь народ навлекли бы стыд, обвинение в трусости и вообще величайший позор. Но при теперешних условиях, когда он все время что-нибудь затевает и стремится к новым захватам, этим самым он, может быть, вызовет вас к деятельности, если только вы не потеряли окончательно веру в себя… Я со своей стороны думаю, граждане афинские, клянусь богами, что он опьянен величиною своих успехов. Что он мысленно гадает даже во сне о многих подобных же успехах, так как не видит никого, кто мог бы его остановить, и притом еще увлечен своими удачами; но, конечно, он, клянусь Зевсом, предпочитает действовать вовсе не так, чтобы самые недальновидные между нами знали, что собирается он делать… Лучше оставим эти разговоры и будем знать одно: этот человек — наш враг, он стремит я отнять у нас наше достояние и с давних пор наносит вред всегда, когда мы в каком-нибудь деле