потревожить, не показывались на глаза.

- Ева! - бормотал невзрачный очкастый парень. - Я спасу тебя. Я верну тебя к жизни. Теперь для меня не будет другой цели. Я стану работать, как проклятый, день и ночь, не выходя из лаборатории. Я сумею вернуть тебя. Ты оживёшь. В том фильме ты была Эвридикой. Так вот знай: это я твой настоящий Орфей, пойду за тобой и за грань смерти, совершу любое преступление. Ничего не испугаюсь. Наши даты рождения не совпадали. Но и само Время не сумело нас развести друг от друга. Сначала я сделал тебя молодой, сделал прежней, той курносой девчонкой, которую знали все и напевали её песенки. Наверное, силы загробного мира из зависти постарались утащить тебя, забрать у меня. И что же? Ты думаешь, я сдамся? Нет, Ева. Я сумею. Я дам тебе новую жизнь. Через пару месяцев такая же юная, ты возродишься вновь. Это не пустые слова надежд или бессильных грёз. Я умею добиваться результатов, когда ухожу в работу с головой. Ты же меня знаешь."

Он притронулся к перекрестью её тонких рук, свечи у изголовья испуганно заметались язычками пламени, лицо покойницы показалось ему немножко удивлённым. Болезнь наложила на него утончённость, но не смогла сделать безнадёжно печальным - слишком уж весёлой хулиганкой была эта девчонка. Иван нагнулся, поцеловал её идеально гладкий лоб с рыжеватыми завитками не нём, пухлые, по-детски сжатые бантиком губы. Прошептал ещё раз:

- Мы не расстаёмся, Ева, нет. Я - твой Орфей. Если опыт не удастся, то просто приду к тебе, туда, где будешь ты.

Летающее авто взметнуло целый снежный торнадо с крыш дворовых построек, взбушевало сосны, устроило метель и приземлилось в расчищенном роботами дворе. Через несколько минут пришелец уже распахнул двери своим ключом и ворвался в полутёмный зал, где, как в храме, горели свечи и пахло, будто в ожившей сказке, хвойными ветвями и стекающим воском.

Иван лишь мельком обернулся:

- А, это ты...

Вошедший не проронил ни слова. И тишина, ничем не нарушаемая, стояла долго. Генрих не помнил, как и куда сбросил с себя мокрую куртку, как неслышно подходил по мягкому ковру, словно к алтарю, к месту преклонения, над которым метался золотой свет, к месту, где лежала ОНА.

Он хотел поначалу сказать какие-то самые обычные слова приветствия, затем упрекнуть сына за его преступное легкомыслие, которое привело к трагедии, дальше уж начать обсуждать вместе юридическую сторону дела - как отмазать его от ответственности, чтобы не сгубить карьеру, каких адвокатов нанять и так далее... Но всё это разом застряло у него в горле. Мысли, давно подготовленные, с их чёткой логикой, внезапно сдуло таким же мощным вихрем, каким, шутя, подняло снежную бурю его авто. Генрих так и не смог выдавить из себя внятного звука, лишь какой-то то ли кашель, то ли хрип. Он схватился рукой за горло, ещё раз неопределённо прокашлялся, рассвободил галстук, приходя в себя. Сын оглянулся на него и снова отвернулся без всякого удивления. Казалось, он ожидал чего-то подобного. Вид у него был такой, будто он немного досадует: его оторвали от внутреннего монолога над Евой, отвлекли от чего-то самого важного для него.

Стройный, много выше сына, Генрих отдышался, присел, вытер ладонью мокрое от снега лицо, откинул на боковой пробор спутанные чёрные волосы. В мыслях пронеслось: "Ванька-Ванька! Ну и накуролесил же ты! Слухи поползли, весь мир скоро будет "на ушах стоять". А было время, Ванька, я сомневался, мой ли ты сын? Уж очень не похож был на меня - белобрысый маленький очкарик, весь в мать. Ничего моего. Уж думал анализ ДНК сделать, проверить. Только потом, когда ты начал побеждать в олимпиадах, одной за другой, шутя защитил диссертацию, принялся потрясать и пугать учёный мир своей дерзостью, безумием своих идей и опасных открытий, тут я вдруг уверовал: мой! Только мой мальчик так бы смог. До чего же похож на меня молодого!"

Наконец, Генрих поднялся, как-то шатко подошёл к гробу, ещё не уверенно, ещё не вполне воспринимая, реальность ли перед ним или шутки врага человеческого.

- Это она? - спросил он неуверенно, осипшим голосом. - Не кукла восковая?

Сын только саркастически ухмыльнулся без тени веселья, чуть кивнул, словно своим мыслям.

- Нет, правда, ты знаешь, я... - сбивчиво начал Генрих, - я... я ведь думал, что ты проделывал какие-то пластические операции вроде вживления золотых нитей или чего-то там подобного, пересаживал кожу или...

- Ерунда. Я - геронтолог, а не пластический хирург. Те лишь маскируют старость, натягивая кожу. Я - задался целью победить старение вообще.

- Сделать человека бессмертным?

- По крайней мере, живущим столько, сколько он сам будет хотеть.

- Но что же произошло? Почему Ева мертва?

- Значит, я чего-то не учёл. В чём-то ошибся. Я тоже ошибаюсь, знаешь ли. Теперь я начну работать. День и ночь. Я добьюсь своего или сдохну!

- Подожди, я что-то не очень тебя понимаю, Ваня. Ты успокойся, сядь.Начал ты, конечно, потрясающе. Старый человеческий организм превратил в юный. Я чуть с ног не свалился! Это же Ева! Та, времён моей молодости. Чёрт побери! Ева - именно такой она была, Господи! Как ты это смог? Неужели она, вот такая девочка, жила здесь, в этом доме, бегала, щебетала?... Это правда? Это было?

- Да. Мы жили здесь вместе. Более счастливых дней у меня никогда не было.

- Хорошо. Но... Но её сгубила болезнь. Быстро, трагически. Я понимаю твоё состояние. Но дальше... Что ты хочешь делать дальше? Я вижу, ты полон каких-то идей. Но ведь этот труп...

- Успокойся. Этот труп завтра увезут в Дом Актёра, выставят для прощания с публикой, будет тянуться километровая очередь. Затем похоронят, - сказал Иван спокойно.

- Подожди, я уже совсем ничего не соображаю. Если Еву похоронят, над чем ты собираешься работать? Создавать какой-нибудь биоробот? Клонировать? Или вообще омолаживать какую-нибудь похожую?

Иван вздохнул с видом терпеливого профессора, которому попался слишком уж бестолковый студент.

- Ты что-нибудь слышал о записи синопсов головного мозга?

- Ну и что? Уж не собираешься ли ты...

- Прости, не сумею тебе объяснить, ты в этом ни шиша не понимаешь. Упрощённо можно выразить мою задумку так: я клонирую тело Евы, а душу... Душу - вдохну. Она, знаешь ли, кроется в мозгу человека, и её можно записать.

- Звучит, как бред сивой кобылы.

- Тем лучше. Больше будет творческий стимул. Ты же видишь: я не сломлен горем, я не оплакиваю Еву. Потому, что я верю: через несколько месяцев она восстанет живая, мы снова будем с ней вместе, здесь, в этом доме.

Генрих с сомнением покачал головой.

- Конечно, не спорю, ты уже сделал невозможное. Опередил где-то на полвека - век учёный мир планеты. Но