изболевшее тело и потянул с лавки. Грохнулись и потащились по полу босые желтые ноги. Ноги деревянно стучали о порог, о ступени крыльца, забороздили по сыпучему, сухому от ядреного мороза снегу. Подтащив Мирона к саням, Федор повалил его на ряднину, сверху кое-как кинул дерюжку и не закричал, а прорыдал:

– Но-о, твою мать! Но-о!

Сани дернулись. Возчик в тулупе засеменил сбоку, силясь не глядеть на Мирона. «Ничо, ничо, скоро уж он...»

Не стерпел, покосился. Мирон лежал с неловко запрокинутой головой, а его глаза, ставшие до жути огромными и неживыми, перевернуто смотрели на Федора. Из-под дерюжки торчали костлявые ноги с большими желтыми ступнями.

– Но-о! Но-оо! – хрипло рыдал Федор. – Шевелись, тварюга дохлая!

Мерин наддал, и возчик потрусил рядом с санями. Ему страшно было от мысли, что долго так не пробежишь, надо будет садиться на сани, рядом с ним.

Карякин погонял мерина и бежал все резвее, задыхаясь и обливаясь жарким потом.

«Господи, упаси... Господи... Только б до Звонцов, по смерть отмаливать буду...»

Вот и могилки. Дарьин крест справа.

Мерин вдруг утробно захрапел и сильно рванул сани. Тут же сбоку, в густом сосновом подросте, раздался волчий вой.

«Ружье...»

Ноги не поспевали, но Карякин каким-то чудом не падал. Из последних сил он рванулся, чтобы всем телом повалиться на сани, даже на Мирона, – и промахнулся, повис на вожжах, волочась по рыхлому снегу. Конь заржал, захрапел, мотая головой и стараясь не сбавлять ход.

– Сто-ой! – стонал возчик. – Сто-ой!..

По зимнику мчались сани, за которыми, взрывая снег, волочился человек в тулупе. За санями пластались молчаливые серые тени.

– Миро-он, ружье-о... – слабо рыдало сзади. – Мир...

Почувствовав слабину вожжей, конь с заполошным храпом понесся вскачь, и сани гинули за поворотом.