поведение его не выходило за границы нормальной, модели поведения научного исследователя. Так вот, как-то профессор Зинь объявил о запланированной им операции биокибернетического протезирования печени. Я не верил в его способности. Он был типичным неудачником. И, как все неудачники, не умел выбрать ни подходящего момента, ни посильного объекта для осуществления задуманного.

К тому времени категорически запрещалось даже ставить вопрос о биокибернетическом протезировании без подтверждения десятью специалистами полного исчерпания жизнеспособности структур естественного органа. Профессор Зинь решил сам создать для себя благоприятную возможность. Он предложил оперировать сына рабочего Инканского комбината биопокрытий. Родители мальчика слепо верили в достижения науки и дали согласие на любую операцию. Не хочу вспоминать подробности, хотя они известны мне. Ведь мне осталось существовать так мало… Если бы профессор ставил себе цель помочь человеку, я без колебаний подошел бы к нему и выложил все свои соображения. Но профессора интересовала только слава. И каждое слово моего совета звучало бы обвинением. Поразмыслив, что и сам я могу ошибаться, убедил себя, что, пожалуй, пришла пора широкого биокибернетического протезирования, а операция Зиня просто ускорит общий процесс. Что будет плохого, думалось, если профессор Франтишек Зинь сделает операцию, необходимость которой сомнительна по современным критериям? А каковыми будут критерии послезавтрашние? Так и думал.

Но когда мальчик умер во время операции, я понял, что допустил ошибку. Никогда нельзя утаивать того, что думаешь. Особенно биокиберу. Я начал готовиться к обвинению, как вдруг меня опередил председатель Центра проблем долголетия Николиан Бер. Без всякого объяснения он отстранил профессора Зиня от участия в экспериментальных работах. То ли Бер тоже догадался обо всем, то ли окончательно убедился, что Зинь — неудачник.

А если б Франтишек Зинь не был неудачником?

Если бы мальчик выжил? Разве безразлично с какими намерениями делаются, пусть даже добрые, дела?

Из распылителей заструился поток миолизина.

Но думать пока еще могу. Спасибо.

«Скажите, как бы вы поступили? — спросил меня Александр Сфагнум, председатель контрольной комиссии, проверявшей достоинства очередной группы биокиберов, сошедших с конвейера. — Допустим, у вас есть выбор между тремя моделями существования. В первой получите возможность неограниченного пользования всеми благами нашей цивилизации, но не будете активным участником их создания. Во второй — сможете существовать в самом бурном творческом процессе, но потребности будут удовлетворены частично. В третьей модели — ни творческого горения, ни удовлетворяющих проблем, но получите возможность длительного спокойного существования. Так на какой же модели вы остановились бы?» Без колебаний ответил: «Если б все зависело от моего желания, не выбрал бы ни одной…» — «Почему? — спросил Сфагнум, листая мой технический паспорт. — Неужели ни одна из моделей не обеспечит максимального проявления вашей личности?» — «Ни одна». — «Можете объяснить?» — «Могу. Неограниченное потребление благ рискованно. Оно приводит к чрезмерной активности системы адаптации и очень быстро лишает способности удерживать необходимый внутренний потенциал. Настолько же патологично — являться творцом, но не пользоваться плодами своего труда. И абсолютно ненормально — функционировать долго и бесплодно». — «Вы вправду мыслите как человек, — усмехнулся Сфагнум. — » Хотите быть причастным к каждому из звеньев жизни, выбирая кратчайшие пути к достижению дальней цели. Не так ли?»

Подобную мысль я когда-то встретил у писателя Буркуна. «Выбор удаленной цели оберегает от торопливости в ее достижении, но вынуждает выбирать кратчайшие дороги».

Мне пришлось оказаться свидетелем интересного случая, который произошел с ним в природоведческом музее на астероиде Лазурных Сталактитов. Внимание писателя привлекли наручники, единственный уцелевший экземпляр примитивного орудия древности для лишения свободы. Они висели на таком же древнем крюке, забитом в шероховатую стену пещеры. Я с интересом наблюдал, как засияли глаза писателя. «Что это? — воскликнул он. — Позвольте, так это же наручники?!» — «Да, — ответил директор музея Мартин Реденблек, лично сопровождавший писателя. — Вы не ошиблись». — «Я пишу исторический роман. Позвольте подержать их, в руках? — Голос писателя смешно дрогнул, от волнения. — Мне это необходимо… Нет, не просто подержать. Я обязан все прочувствовать. Вы не должны мне отказать. Наденьте их мне на руки. Я хочу ощутить себя жителем прошлого тысячелетия. Иначе… иначе ничего путного я не напишу. Поверьте мне».

Реденблек колебался некоторое время. А потом действительно не отказал в просьбе писателю. Меня это удивило. Лицо Мартина излучало осознание наивысшей необходимости. Алекс Буркун протянул ему руки, и старинные наручники, глухо щелкнув, охватили его запястья.

За свою жизнь я написал несколько книжек, а потому и себя считал немного писателем. Но ни разу мне не приходило желание пережить до мельчайших деталей все, о чем я собирался писать. Вероятно, потому, что я никогда не писал о том, чего не знал. Поэтому странную просьбу я воспринял как писательскую прихоть.

Я собрался уже уходить, как вдруг произошло непредвиденное, заставившее меня задержаться. Буркун захотел возвратиться в современность, и Мартин Реденблек, как исполнительный кибер, вставил в историческую замочную скважину исторический ключ, повернул его… и тут же воскликнул: «Вот напасть!» Древний ключ сломался; известного писателя не отпускало прошлое, крепко держа за руки железными браслетами. Но на его лице не заметно страха. «Помочь?» — спросил я, подходя ближе. «Да, Дьондюранг, видишь, какая неприятность… — Директор смущенно смотрел на добровольного узника. — Я должен был подумать об этом… Это моя вина…» — «Пустяки, — улыбнулся Буркун.

— Жаль только портить такой редкостный и единственный экземпляр. В вашем музее найдется какой-нибудь инструмент?» — «Я думаю, наручники следует распиливать одной из музейных пилок, — сказал я. — Это особенно интересно для писателя. Необычная добавочная информация…» — но никто не уловил скрытой иронии в моей реплике. «Да-да, совершенно верно…» — бодрясь, воскликнул Буркун, но в голосе его уже не чувствовалось прежнего запала.

Жаль, что не имею времени припомнить все подробности. Наручники пилили музейной пилкой четыре часа. За это время многое можно прочувствовать и пережить. Я пилил, а Мартин Реденблек непрерывно поливал