Зиновий Зиник РУССКАЯ СЛУЖБА И ДРУГИЕ ИСТОРИИ Сборник

Предисловие

«Русская служба» — название интригующее и многозначное. Первое значение понятно каждому, кто хотя бы пару раз переключал свой приемник на короткие волны: это «Русская служба» некой западной радиостанции, на которой работает герой одноименного романа. Второе значение неявно, метафорично. Это сведенный в краткую формулу скрытый сюжет всего сборника и, шире, всего творчества Зиновия Зиника, единая внутренняя тема, объединяющая разных персонажей его прозы, делающая их своего рода сослуживцами. Герой Зиника всегда «перемещенное лицо», человек, родившийся в России и оказавшийся вне России, постоянно и разнообразно выясняющий отношения со своим прошлым и со своей «доисторической родиной».

Но и в разговоре о личной биографии автора такая метафора вполне уместна. До последнего времени известность Зиновия Зиника в России была в первую очередь связана с его работой на «Русской службе» Би-Би-Си, где он уже пятнадцать лет делает передачи на темы культуры, литературы, искусства. Только в последнее время и у нас стали появляться произведения этого писателя, автора семи романов и повестей, десятков рассказов, эссе, статей, опубликованных в разных странах и переведенных на многие языки (впрочем, статьи для английских журналов Зиник и пишет по-английски). Все перечисленное было создано уже в эмиграции. Ничего из написанного в России Зиник не публиковал, а ведь уехал он в 1975 году в возрасте неполных тридцати лет, сложившимся человеком и незаурядным автором. Он сменил судьбу и сменил литературу, как судьбу, — резко и окончательно.

Можно попытаться понять причину такого решения, а внятной подсказкой послужит название одного из эссе Зиника — «Эмиграция как литературный прием». Мы не в силах избавиться от предубеждения, что основная проблема писательства — вопрос стиля. В прозе Зиника стиль появляется как производная нескольких очень разных обстоятельств, и главное среди них — мечта об ином, об иностранном языке. У Зиника она сродни мечте о свободе. Например, в романе «Русская служба» имеющийся в его распоряжении язык не воспринимается как годный к употреблению и используется чисто инструментально. Лексика довольно искусственна, составлена даже не из групповых, а из клановых, почти семейных арго. Но еще показательнее иное, непривычное понимание языковой пластики. Как будто нет никаких готовых форм и конструкций — все надо конструировать самому. И наоборот: все готовое, наработанное в языке отчуждается и пародируется, обращается в клише, разбирается, как детский конструктор, для собственных нужд и новых замысловатых игр.

Не для того Зиник менял судьбу, чтобы стать эмигрантским писателем. Он хочет быть западным писателем, пишущим по-русски, то есть на своем личном иностранном языке. «Иностранный язык — это пропуск в иную свободу, в иную потустороннюю жизнь, где жизнь предыдущая кажется весьма сомнительным предприятием. Сомнительность этого освобождения, однако, в двуязычности эмигрантского мышления» («Готический роман ужасов эмиграции»).

Есть одна негласная конвенция: писатель, живущий вне родины, пишет о тоске по родине. Этой тоской должны быть окрашены все его писания — в крайнем случае слегка тонированы. В этом смысле Зиновий Зиник писатель неконвенциональный. Кажется даже, что он борется с привычным образом писателя-эмигранта, отрицает его, как новатор отрицает традицию. Вызов, по крайней мере, всегда чувствуется.

Нельзя сказать с уверенностью, что природа этого вызова исключительно литературная. Отношения с родиной складываются по-разному, как по-разному складываются отношения в семье. «Секрет свободы в том, чтобы эмигрировать не один раз, а постоянно, перманентно эмигрировать — увиливать от окончательных формулировок собственной жизни», — говорит Зиник в своем интервью «Литературной газете». Трудно не различить в его прозе подлинное отчаяние живой души, рвущейся на свободу из обстоятельств места и времени. Из круговой поруки, от вынужденной, выхолощенной солидарности. От пагубы раз и навсегда сложившегося быта. А пуще всего — от кабалы наследственных черт, от родовой повязанности смертей-рождений. Эмиграция такого рода меньше всего похожа на поиск исторических корней и прочие выморочные фантомы, а больше всего — на мечту о приблизительном земном воплощении какой-то обетованной небесной родины. Где не будет этой смертной тоски заданности, предопределенности — обреченности. Зиник пишет о радости другой, новой жизни, о счастье оторваться. Но об этом он пишет не часто, чаще о другом, совсем о другом.

Традиции уже помянутой негласной конвенции диктуют объяснять отъезд писателя с родины какими-то чрезвычайными и, разумеется, вынужденными обстоятельствами. В последнее время, правда, стереотип меняется на противоположный: чуть ли не оправданий требуют от тех, кто остался. Нетрудно заметить, что это не принципиально разные мнения, а две стороны одной и той же установки. Установки на долженствование и обязательное общественное служение. Наш автор, Зиновий Зиник, эту установку как будто не принимает, но все не так просто. Его герои просто одержимы проблемами оправдания-обвинения в их, так сказать, диалектическом единстве. В их диалоге. Чем может закончиться, разрешиться этот вечный разговор? Только снятием проблемы, то есть непризнанием за человеком этой странной обязанности — непременно быть правым. Объявлением, что ли, нравственной автономии. Вот как раз этот покой героям Зиника даже не снится. Бешеная, страстная жажда определенности захлестывает страницы — тоска по попранной правоте. И Алек, герой рассказа «Дорога домой», слышит собственный стон, по-настоящему оправданный только в устах библейского Иова: «Господи, за что же ты так не любишь мою жизнь?»

Нет мира в душе ни под оливами, ни под каштанами. Возможно, это и есть «русская служба».

М. Айзенберг

РУССКАЯ СЛУЖБА Роман

Ему сунули в руки знамя и сказали: беги! Древко было холодное, обточенное многолетним хватанием предыдущих рук, и тяжелое кумачовое знамя выскальзывало из его заиндевевших пальцев, когда он побежал вперед, тяжело хлюпая по слякоти, в которую раздрызгался снежок пустыря под многочасовым топотом ног. Он перехватывал выскальзывающее древко, стараясь не оступиться и не споткнуться, захлебываясь на бегу: то ли от одышки, то ли от встречного