========== Часть 1. Дом у звенящего ручья ==========

Конец июня. Закончены занятия в школах. Дети разъехались по бабушкам и лагерям отдыха. Тишина.

Справа от меня вздымалась серая громадина школы. В учебные дни здесь жить, наверное, не очень. Шум, гам, беготня. Наверняка с утра пораньше будят звонки. Не разоспишься. И на открытую веранду не выскочишь утром так, как сейчас я, в чужом халате на голое тело.

За домом, сложенном из огромных жёлтых сосновых брусьев, звенел ручей. Это лопотание воды обволакивало, успокаивало, баюкало… Бесконечный круговорот воды в природе. Она выпадает в виде дождя, сливается в ручьи, реки и океаны и испаряется, чтобы снова выпасть дождём… Ржавая вода с бешеной скоростью неслась в овражке за домом. Зимой здесь, наверное, тихо. Или ручей не замерзает и звенит весь год?

Занимался новый день. Я стоял на чужой веранде и смотрел на пустынную площадь за забором, на площадь, на которой в рабочие дни утром дважды останавливается автобус, на которую помимо школы, выстроенной, судя по стилю, в шестидесятых годах, выходят лишь три жилых дома и сельский стадион, окружённый огромными разлапистыми, высаженными, возможно, ещё финнами елями, за которыми виднеется старая пожарная каланча.

Мне жгло глаза. Мне так хотелось заплакать ТОГДА. Но ТОГДА слёз не было. Было лишь ощущение полного опустошения и абсолютное непонимание того, как теперь жить. Казалось, я куда-то делся, а на работе вместо меня появляется пустая оболочка.

Я съездил в Испанию, почему-то убеждённый, что побывав ТАМ, смогу обрести покой. Но этого не произошло. Меня не отпустило. Вернувшись домой, я бродил по пустой квартире. Я был готов кричать в пустоту: «Отпусти меня! Отпусти! Или забери к себе!» Но услышать меня было некому.

Я вышел из дома, купил бутылку водки и поехал в Рощино, на кладбище. Я знал, что ЕГО не было в закрытом гробу. Я знал. Я знал, что тел не нашли. Самолёт рухнул слишком далеко от берега. Но я поехал. Это я настоял, чтобы гроб был захоронен не на городском кладбище. Хоронить людей рядом со свалкой мне всегда казалось кощунством*, а по линейке разграфлённые квадратики рядов — это не то, что понравилось бы ЕМУ. Когда, уже в прошлой жизни, встал вопрос о прописке, прописываться у меня ОН отказался категорически. В итоге, невзирая на протесты, я прописал ЕГО на своей даче, даже не догадываясь, что это даст потом нам со Светкой законные основания похоронить ЕГО на тихом Рощинском кладбище.

Его мать на похороны не приехала. Присутствовали только я, Светка, всхлипывавшая Маринка, Катя и Миша, изо всех сил старавшийся держаться как взрослый.

Если бы не Миша, я, возможно, не пережил бы этот год. Мои отношения с дочерьми ничем не отличались от типичных отношений детей и ушедшего из семьи отца. То есть, отношений фактически не было. Вскоре после родов Катерина выскочила замуж. Уж не знаю, что она рассказала обо мне своему мужу, но когда Насте и Даше было года три, во время моего очередного визита в Москву на лестнице возле их квартиры произошла весьма безобразная сцена с участием Катиного мужа. После чего я либо виделся с девочками на «нейтральной» территории, либо Катя привозила их в Питер ко мне. Я так и остался для них тем человеком, который указан в свидетельстве о рождении, который дарит подарки, живёт далеко и называется папой.

Однажды перед самым новым годом явившись в Питер без предупреждения и обнаружив пустой холодильник и меня, перетащившего вещи в раньше не использовавшуюся комнату окнами во двор, Миша развил бурную деятельность: притащил ёлку и заставил меня её наряжать, погнал меня в магазин за едой и попросил разрешения занять одну из комнат. Так у меня появился официальный повод перетаскать вещи Макса в бывшую комнатёнку горничной и отдать нашу спальню Мише.

Меньше горьких воспоминаний у меня от этого не стало, но внезапно приехавший из Москвы Миша то и дело возникал на пороге, и мне приходилось как-то функционировать ради него. В отличие от меня и моих дочерей, Миша с отцом были очень близки. И ему приходилось нелегко.

В тот июльский день по возвращении из Испании я сорвался. Я приехал в Рощино, отыскал на кладбище нужную могилу и… Очнулся я только тогда, когда понял, что самостоятельно до дома не доеду и даже до дачи не доберусь. Начал накрапывать мелкий дождь. Я дошёл до остановки и уселся под козырьком. Почему-то я не вызвал такси, а позвонил Павлу, с которым где-то с месяц назад пытался познакомить меня неуёмный Миша. Попросил его взять права и на такси приехать за мной на кладбище. Поразительно, но тот сразу понял, где я нахожусь, и минут через двадцать пять был уже на месте. Я, даже не удивившись таким скоростям, вручил ему ключи от машины и назвал, куда ехать. Круговорот воды в природе усиливался. Дождь лил всё сильнее.

Павел, если и не был в курсе, кто похоронен на кладбище, то уж точно догадывался. Я отпер дверь дачи, на которой после смерти Макса был лишь один раз. Проходить в «зимнюю» комнату я не стал. За семнадцать лет в ней накопилось слишком много воспоминаний.

Павел остался в дверях. Я молча схватил его за футболку и притянул к себе. «Трахни!» — потребовал я. Мне хотелось забыться, освободиться от пригибающего к земле ступора, но я не знал как. Я больше не мог выдерживать этот поток воспоминаний, обрушивавшийся на меня со всех сторон: дома, на работе, на даче, в машине и даже просто на улице.

Очнувшись часа через два на отсыревших простынях в непротопленном доме, я увидел Павла, сидевшего в изголовье кровати рядом со мной.

— Ну как? Легче стало?

— Нет… — ответил я. Я открыл было рот, чтобы попросить, чтобы он увёз меня отсюда, от способности помнить, но куда? И потому я промолчал.

По крыше молотил дождь.

— Одевайся. Поехали отсюда, — сказал Павел.

В машине мы молчали.

— Спи. Утро вечера мудренее, — сказал он, когда мы приехали к нему.

Только утром, стоя на веранде в реквизированном у Павла халате, я смог определить, где же я нахожусь. В момент моего звонка Павел был здесь, в Зеленогорске, поэтому он и приехал на остановку возле кладбища так быстро.

***

Я стоял на веранде. За домом звонко лопотал ручей. Всходило солнце. И впервые за прошедший год мне почему-то жгло под веками. Мне казалось, что внезапно отпустила анестезия, и с меня заживо содрали кожу.

Слёзы текли по щекам, и как унять их, я не знал.

Через час, а может, и не через один, я