чужие ноги, пробормотал — Послушайте, Платон Николаевич, постойте тут… я сейчас… Подождите немного… да, да, я сейчас…

Платон Николаевич удивленно глядел на него.

— Некогда мне стоять, голубчик, я же объясняю — машина ждет, — сказал Платон Николаевич, протягивая руку. — Ну, бывай, Дмитрий…

Он еще что-то говорил, Поляков видел его широко раскрытый рот со вставными металлическими зубами — и ничего не слышал. Мимо них совсем близко проходил трактор с тремя сеялками на прицепе. С одной из них соскочил Шураков и подбежал, отплевываясь от пыли.

— Дмитрий Романович, — сказал он, теперь Поляков слышал, трактор с сеялками уже прошел мимо, — Дмитрий Романович, там в середине поля низина, гектаров на двадцать, ее пока оставляем: невозможно никак. Сырость одна. Потом, дней через десять, подсохнет — засеем.

— Конечно, — сказал Поляков, — конечно, Шураков.

— Дела идут, Дмитрий Романович! А директор-то сделал! Шураков, с сероватым налетом пыли на лице, помахал рукой, весело осклабился, бросился за трактором и опять вскочил на подножку одной из сеялок. И Дмитрий, попрощавшись с Платоном Николаевичем, тоже пошел вслед за трактором; он шел, все убыстряя и убыстряя шаг, утопая в землю, и она тяжело налипала на его сапоги, налипала, и отваливалась, и опять налипала. «Значит…» Он все шел и шел, и на него оглядывались сеяльщики, махали руками: быстрей, мол, быстрей! Они думали, что он хочет догнать и проехать с ними круг-другой, и махали ему руками. Поляков все ускорял шаг — теперь ему стало видно, как с лотков сеялок в землю бегут беспрерывно желтоватые струйки зерна. Не отрываясь от них, он шел и шел следом; ему казалось, что стоит ему отстать, и зерно перестанет сыпаться. И это очень его тревожило, это было сейчас важнее всего. «Да, да, это я виноват больше всех, — рвались в нем слепые мысли. — Это я… и тогда в Москве… эта ее потерянность, обреченность, неверие… какое-то глухое отчаяние…» Конечно, конечно, нужно было что-то сделать даже в эти последние дни — он был обязан что-то сделать, что-то самое важное в жизни. Он был ближе всех к ней, он не имел права не почувствовать, он должен был находиться рядом… И теперь уже ничего не поможет… Вот он жив, голову припекает солнце…

Он вдруг понял, что всей жизнью, сколько он себя помнит, он старался доказать этой женщине свое право стать с нею вровень. А она легко и свободно от него уходила…

И теперь уже ничего не изменить… Его решение уйти в деревню, подсказанное ею, и колхозное собрание, на котором его выбрали председателем, его откровенный разговор с Борисовой после собрания на деревенской околице, поездка в Москву, последняя встреча с Юлей — на все сейчас ему смотрелось по-новому.

Дмитрий глубоко вдохнул в себя запах земли; вспомнил терпкую горечь ее губ. В воздухе стоял горьковатый весенний запах травы и сырой земли. Он, сдерживаясь, пошел медленнее.

Как в огромной панораме, все вздыбилось перед ним, и в нем самом тоже вздыбилось, и ничего еще не устоялось, и неизвестно, как это произойдет и когда. И оттого, что он не мог ничего понять и связать, он остановился.

Он огляделся. Трактор с сеялками уходил все дальше. Он опять двинулся за ним. Идти по рыхлой земле было трудно, он спешил и вскоре опять увидел бегущие в землю желтоватые струйки зерна и увидел запыленные, смеющиеся лица сеяльщиков. И у него тоже проступила в лице вымученная, какая-то мертвая улыбка. Они что-то кричали ему — он не слышал, шел в туче пыли, широкое, бескрайнее поле уходило к горизонтам, к лесам, к селам. Он почти наткнулся на одну из сеялок. Его подхватили сильные, ловкие руки и поставили на подножку. Он почувствовал, как странно смотрит Шураков и еще один — рядом с ним. И, точно поняв, разом отвернулись, заговорили между собой.

А в землю, разрезаемую дисками, весело бежало и бежало тяжелое желтое зерно, чтобы пролежать свой срок и потом взойти зеленым ростком под дождь и ветер, под солнце, в просторное небо.

1964