Юрий Каменский У КРАСНЫХ ВОРОТ

ПРИДОРОЖНЫЙ

«Кто выдал Назукина?

Может быть, щупальца контрразведки уже присосались к каждому из нас? И если так — нашу организацию раскрыли.

Работавший в подполье знает это смутное чувство тревоги. Оно неотвязно, слепо. Страшно именно своей слепотой: ты ведь не знаешь, есть ли предательство, нет ли его, а если есть — откуда оно идет и кто предатель?

Я откидывался на спинку стула, закрывал глаза.

Я видел товарищей, знакомых, их разные лица: добрые, злые, открытые, замкнутые… Они улыбались, смеялись, хмурились, злились… Слышал их голоса, характерные для них слова, фразы. Эти люди были в движении: шли то от меня, то ко мне, жестикулировали.

Кто? Кто из них?

Потом все заслонила картина идущего Назукина, закованного в кандалы. Его окружал отряд конной и пешей стражи с шашками наголо и ружьями наизготовку.

Был ранний рассвет. Процессия двигалась по набережной. Вначале я не увидел, а услышал ее: я спускался к морю, истерзанный только что ушедшей ночью; мне снились кошмары — ко мне тянулись руки, я убегал, они преследовали меня… Я прыгал с обрыва в море, просыпался… Потом забывался, сон повторялся.

Когда чуть рассвело, вышел из дому. Хотел постоять на берегу — размеренный шум прибоя всегда умиротворял меня. Подходя к набережной, услышал звон железа. Он грубо разрушил тонкую тишину рассвета, подавил другие робкие звуки.

Кандалы! Я узнал их музыку.

Сразу почувствовал — это несчастье.

Побежал к набережной, но потом перешел на шаг: вдруг попадутся контрразведчики — вызову подозрение. Я остановился на углу набережной и Галерейного. И вот тут-то увидел справа отряд конной и пешей стражи. Он окружал арестанта. Сразу не различил лица, а когда оно открылось, чуть не крикнул: „Назукин! Дядя Ваня!“

Поравнявшись со мной, Назукин посмотрел на меня, как на фонарный столб, ничем не выдавая нашего с ним знакомства. Некоторое время я стоял будто приклеенный к тротуару и глядел вслед Назукину. Его затылок и спина то появлялись, то исчезали за частоколом конвоя.

— Кого повели, сударь?

Возле стояла старушка. Когда я увидел ее, понял — надо уходить. Опытные глаза, появись они здесь, сразу заметили бы: этот господин причастен к арестанту.

— Не знаю, мадам, — ответил я и зашаркал прочь чугунными ногами.

…Я расцепил пальцы, развел руки и встал со стула. Прошелся по пестрой самодельной дорожке, брошенной на дощатый пол. Проходя мимо пузатого буфета, прижавшегося к чисто выбеленной стене комнатки, увидел на нем безопасную бритву и вспомнил связанный с ней случай. Он произошел еще до ареста Назукина.

Но сперва небольшое отступление.

Летом 1919 года, когда Деникин взял Харьков, я бежал из города: меня здесь слишком хорошо знали, как активного партийного работника. Чуть-чуть не был схвачен контрразведкой. С подложными документами уехал в Таганрог, а оттуда морем — в Феодосию, глубокий белогвардейский тыл.

Было начало августа. Мне повезло. В день приезда, бродя по набережной, я встретил моего товарища по гимназии, актера Сашу Александрова. Он играл в драматической труппе, занимая положение премьера. Труппа выступала в местном театре, стоявшем у Генуэзской башни.

Саша ввел меня в круг местной артистической богемы. Она собиралась во ФЛАКе^[1], который занимал подвальчик на углу Новой и Земской улиц.

Сборище во ФЛАКе было пестрое: кроме артистов, писателей, художников здесь торчали офицеры, беглые буржуа. Пили водку, пиво. На маленькой эстраде выступали певцы, поэты. Их слушали и не слушали. Стоял шум, под низким потолком висело плотное облако табачного дыма.

Как-то я зашел во ФЛАК, Александров пригласил меня за свой столик и представил двум сидящим за ним мужчинам:

— Господин Придорожный, начинающий литератор.

Ко мне поочередно протянулись две руки:

— Полковник Папа-Федоров, ответственный редактор газеты „Крымский вестник“.

— Антрепренер местной труппы Самарин-Волжский.

— Господин Придорожный, — с места в карьер сказал редактор, — нашей газете очень нужны молодые силы. Предлагаю вам место у нас, пока корректора, а потом… впрочем, все зависит от вас.

С деньгами у меня было плохо, и я согласился.

В Феодосии я усиленно искал возможность установить связь с местным подпольем. И тут опять помог случай. На одной из улиц я столкнулся со своей землячкой — луганчанкой, старым товарищем Софьей Разумовой. Ее сопровождал незнакомый человек, он оказался Николаем Токаревым. Оба они прибыли в Феодосию для налаживания подпольной партийной работы.

Вскоре в город пробрался Иван Назукин — нарком просвещения Крыма при красных. Он возглавил нашу организацию, и работа закипела.

Назукин одобрительно отнесся к моей работе в газете. Он считал, что это может принести большую пользу.

Фактическим руководителем газеты был Козловский — пьяница и проходимец, выдававший себя за народовольца.

Я всемерно старался завоевать в редакции репутацию незаменимого, и Козловский поверил в меня. Скоро меня повысили до выпускающего.

Пьянство в редакции было беспробудным, влияли на „Крымский вестник“ хаос, развал в работе белых организаций Крыма — последнего оплота белогвардейцев в Советской России, и я, пользуясь этим, постепенно прибирал газету к рукам. Я начал получать довольно обширную информацию о положении на фронте (не для печати) и намерениях белого командования. Все это передавалось нашей организации.

Теперь, сделав отступление, я перейду к событиям, связанным с безопасной бритвой. Повторяю, они произошли еще до ареста Назукина.

Как-то вечером один из наших подпольщиков, Зиновий Сушкевич, или попросту Зяма, зашел ко мне в типографию, где я, как выпускающий, бывал по вечерам.

Когда мы вышли на улицу, было уже совсем темно. У освещенного подъезда типографии я увидел парня, одетого во френч без погон, в галифе и сапоги. На узком лице — полуприкрытые веками глаза с выражением затаенной иронии, крупный утиный нос, толстые губы, готовые растянуться в улыбке.

Моя типография стояла на углу Земской и Галерейного переулка. Мы свернули с Сушкевичем на Земскую улицу с редкими фонарями.

— Хочешь провалить нас? — сказал я Зяме зло.

— Это же верный человек — Горбань, бывший работник феодосийской милиции при красных. Из тюрьмы недавно вышел, имеет поручение от наших, находящихся сейчас в заключении.

— Ты трижды болван, — сказал я. — Ведь его в тюрьме могла завербовать контрразведка, а потом ты раскрыл чужому мою явку. Ты поступил как последний дурак.