простудишься.

— Не простужусь. Со мной ничего не будет.

Ты берёшь её за руку. Вы вместе идёте по Сент-Джеймс-стрит. Ты чувствуешь запах цветущих роз, яблок, которые валяются, раздавленные, в высокой траве. Асфальт под ногами по-прежнему тёплый, а стрёкот сверчков звучит громче на фоне тьмы. Вы доходите до угла, огибаете его и идёте к оврагу.

Где-то проезжает машина, свет её фар вспыхнул и погас вдалеке. Жизнь, движение, свет — всё исчезло. С той стороны, откуда вы идёте, в тех домах, где люди ещё не улеглись, неярко светятся квадратики окон. Но большинство домов тёмные и уже спят, как спят их хозяева, а в некоторых, где нет света, те, кто в них живёт, ещё не спят, сидят в темноте на веранде и ведут неторопливые, тихие беседы. Ты слышишь, проходя мимо, как на одной такой веранде поскрипывают качели.

— Хоть бы отец был дома, — говорит мать. Её большая рука крепче сжимает твою маленькую ладошку. — Ну и попадёт же от меня этому дрянному мальчишке! Выпорю так, что всю жизнь будет помнить!

Для этого в кухне висит ремень, на котором отец правит бритву. Ты думаешь об этом ремне, вспоминаешь случаи, когда отец складывал его вдвое и, следя за тем, чтобы ремень тебя не коснулся, размахивал им над твоими обезумело бьющими воздух руками и ногами. Ты не веришь, что мать осуществит угрозу.

Вот вы прошли ещё квартал и стоите перед исполненным благочестия чёрным силуэтом немецкого баптистского молельного дома на углу улиц Чэпел-стрит и Глен-Рок. По ту сторону маленького дома, в ста ярдах отсюда, овраг. Ты чувствуешь его запах. В овраге тёмная сточная канава, гнилая листва, густой зелёный дух. Городок разрезан надвое зигзагами этого оврага, который днём — непроходимые заросли, ночью — место, от которого надо держаться подальше.

Близость баптистского молельного дома должна бы придать тебе смелости, но этого не происходит, потому что дом не освещён, и сейчас он такой же холодный и бесполезный, как груда развалин неподалёку, на самом краю обрыва.

Тебе только восемь лет, ты мало знаешь о смерти, об ужасах, о страшном. Смерть — это восковая маска в гробу, когда тебе шесть лет и дедушка скончался; он похож в гробу на огромного упавшего на землю грифа, безмолвный, ушедший в себя; никогда больше не будет он объяснять, что значит быть хорошим мальчиком, никогда больше не будет бросать, как он это делал, коротких фраз о политике. Смерть — это твоя маленькая сестрёнка однажды утром, когда ты, семилетний, просыпаешься, заглядываешь в её кроватку и видишь, как она смотрит на тебя слепым голубым остановившимся взглядом, а потом приходят люди с небольшой плетёной корзиной и сестрёнку уносят. Смерть — это когда, четырьмя неделями позже, ты стоишь у её высокого стула и до тебя вдруг доходит, что сестрёнка никогда больше не будет на нём сидеть, не будет смеяться и плакать и вызывать ревность тем, что появилась на свет. Это и есть смерть.

По то, что сейчас, бездонней смерти. Бездонна эта летняя ночь, бредущая через время, и звёзды, и душную вечность. Будто в тебя втекает сейчас разом суть всего, что ты в своей жизни ещё почувствуешь, увидишь и услышишь.

Ты сходишь с тротуара и идёшь по протоптанной, посыпанной галькой, бегущей между сорняками тропинке к оврагу. Сверчки стрекочут теперь так оглушительно, что мёртвый проснётся. Ты послушно шагаешь следом за мамой; она, защитница всей Вселенной, замечательная, смелая, большая. То, что она идёт впереди, придаёт смелости и тебе, и, отстав немного, ты спешишь тут же её догнать. Вы одновременно останавливаетесь, вытягиваете вперёд головы и замираете над самым краем цивилизации.

Над оврагом.

И теперь там, внизу, в чёрных зарослях этой пропасти, внезапно оказывается всё зло, которое тебе когда-либо придётся узнать. Зло, которое ты никогда не поймёшь. Там всё, чему нет названия. Позднее, когда вырастешь, название всему этому ты узнаешь. Бессмысленные звуки, которыми обозначают подстерегающее свои жертвы ничто. Внизу, в затаившемся чёрном мраке, среди толстых деревьев и лоз дикого винограда, живёт запах разложения. Здесь, в этом самом месте, кончается царство разума и начинаются владения вселенского зла.

Ты осознаешь, что вы одни. Ты и твоя мать. Её рука дрожит.

Её рука дрожит.

Твоя вера в твой личный маленький мирок даёт трещину. Мама дрожит! Почему? Может, и её одолевают сомнения? Но ведь она большая, сильная, умная! Может, и она чувствует эту угрозу, эту выползающую слепую тьму, эту готовящуюся к прыжку пагубу? Так что же, значит, взрослый не обязательно силён? Не обязательно спокоен? Не обязательно в безопасности? Не обязательно защищён от карабкающихся вверх полуночей? Тебя переполняют сомнения. В горле, желудке, позвоночнике, руках, ногах снова оживает мороженое; и вдруг ты становишься холодным, как декабрьский ветер.

Ты осознаешь, что таковы все. Каждый одинок. Кругом люди, но всё равно человеку страшно. Так же, как страшно мне, который сейчас здесь стоит. Кричи, зови на помощь — никто не поможет.

Ты так близко к оврагу, что за короткий промежуток времени с момента, когда твой крик услышат, до мгновения, когда прибегут к тебе на помощь, случиться может очень многое.

Поднимется и проглотит, и в один цепенящий душу и тело миг всё будет кончено. Кончено ещё задолго до рассвета, задолго до того, как полицейские начнут ощупывать потревоженную тропинку лучами фонариков, задолго до того, как зашуршит галька под ногами людей с дрожащим от страха мозгом, которые прибегут тебе помочь. Даже будь они всего в пятистах ярдах (а так оно на самом деле и есть), за какие-нибудь три секунды поднимется тёмная волна и отнимет у тебя твою восьмилетнюю жизнь…

Твоё дрожащее тело сокрушено тяжестью одиночества. Мама одинока тоже. Сейчас она не ищет для себя опоры ни в святости брака, ни в любящей её семье, ни в конституции Соединённых Штатов, ни у городской полиции — нигде, кроме собственного сердца, но и там она найдёт только засасывающий, как трясина, страх.

Ты с трудом проглатываешь комок в горле, крепче прижимаешься к маме. «О боже, не дай ей умереть! — думаешь ты. — Не делай нам ничего плохого. Через час отец придёт с собрания ложи, и если он увидит, что в доме никого нет…»

Мать начинает спускаться вниз по тропинке в первобытные заросли.

— Мам, — говоришь ты дрожащим голосом. — С Попрыгунчиком ничего не случилось. С Попрыгунчиком ничего не случилось. С ним ничего не случилось. С Попрыгунчиком ничего не случилось.

— Он всегда приходит с этой стороны, — говорит мать напряжённым, высоким голосом. — Всё время твержу ему, чтобы не ходил этой дорогой, но разве эти противные мальчишки когда-нибудь тебя послушают? Пойдёт однажды вечером