Дмитрий Алексеев Античное христианство и гностицизм

Сразу оговорим, что в кратких заметках невозможно последовательно и подробно рассмотреть весь комплекс связанных с так называемым «гностицизмом» проблем, и здесь нам хотелось всего лишь привлечь внимание читателей к некоторым теоретическим положениям, обосновывающим значимость гностических писаний для истории раннего христианства^[1].

Христианская протолитература. Традиционное представление, будто ортодоксальные вероучение, таинства и иерархия были унаследованы Церковью непосредственно от апостолов, а ереси возникали как тупиковые ответвления от магистрального течения, является анахроничным и прямо ложным. Напротив, христианство I–III столетий было полицентричным и многообразным, а то течение, которое впоследствии объявило себя «вселенской апостольской церковью», предлагало всего лишь одну из версий христианского учения, начиная с середины II века получившую значительное распространение в Риме и в ряде общин, так или иначе связанных с римской. Одержать убедительную победу над своими оппонентами этому течению удалось значительно позже и только с помощью властей Римской империи, практически без перехода переключившихся с гонений на всех христиан без исключения на преследования «еретиков», то есть тех христиан, чья вера не совпадала с ортодоксальной, провозглашенной официальной религией империи. Уже в 385 году по доносу кафолических епископов были подвергнуты пыткам и казнены «еретик» Присциллиан и шестеро его учеников. 22 ноября 407 года законом Аркадия, Гонория и Феодосия Младшего «ересь» была приравнена к государственной измене. Разумеется, союз с языческой империей не мог обойтись для ортодоксальной общины без моральных потерь. В обмен на далеко не «все царства вселенной» ей пришлось поклониться «святому равноапостольному» языческому императору, всемилостивейше согласившемуся принять на себя нелегкую обязанность председательствовать на церковных соборах и принимать решение, какие именно доктрины и епископы являются ортодоксальными, а какие нет.

Если говорить об отражении этих процессов в литературе, то следует прежде всего отметить, что тексты, вошедшие в авторитетный канонический корпус Нового Завета, долгое время существовали параллельно с множеством других писаний. Бедность источников, находившихся в руках отца церковной истории Евсевия Кесарийского, была вызвана не бедностью раннехристианской литературы, а отказом от использования ряда древнейших текстов по идеологическим, в первую очередь догматическим, соображениям^[2]. В условиях отсутствия книгопечатания это неизбежно влекло за собой утрату текстов за время жизни одного-двух поколений, даже если рукописи не изымались и не истреблялись как «еретические». Неудивительно, что в этих суровых условиях от всего богатства христианской протолитературы до нас дошли, помимо текстов новозаветного канона, жалкие крупицы. Напомним, что гностические писания были обнаружены не в библиотеках, а при случайных раскопках в Верхнем Египте, где зарытые в землю рукописи могут сохраняться достаточно долго. Кроме того, в отличие от тысяч (относительно поздних) рукописей канонических книг Нового Завета, апокрифы, даже такие ортодоксальные как Дидахе и Пастырь Ермы, сохранились в единичных экземплярах.

Как указывает со ссылкой на немецкого ученого XIX века Франца Овербека российский исследователь-библеист С. В. Лёзов, патристика использует формы профанной литературы своего времени, в то время как христианская «протолитература» изолирована — не имеет ни образцов в прошлом, ни продолжения в последующую эпоху, что, по мнению Овербека, указывает на разрыв между верой первоначального христианства и верой кафолической церкви^[3]. Сам Овербек считал, что для протолитературы характерно восторженное ожидание скорого пришествия Господа во славе, тогда как апологеты свидетельствуют о церкви, приспосабливающейся к окружающему миру и принявшей факт, что до второго пришествия могут пройти столетия. Конечно, на том литературном материале, с которым ученый вынужден был работать, трудно прийти к другому заключению. Разрыв, безусловно, имел место, но открытые и опубликованные уже в ХХ столетии христианские писания позволяют усомниться в правильности выбранного Овербеком критерия. Мы должны принять во внимание, что, хотя авторы гностических писаний ни на минуту не сомневались в конечности мира, а в ряде случаев и описывали его катастрофический конец в ярких красочных образах, у них отсутствуют предсказания таких событий, как второе пришествие и страшный суд. Это настолько бросается в глаза, что было даже высказано предположение о целенаправленной редакторской «деэсхатологизации» логий Иисуса, вошедших в состав Евангелия от Фомы^[4]. Возможно, пристально рассмотрев эти писания, Франц Овербек пришел бы к радикально иным выводам о природе разрыва между верой авторов «протолитературы» и верой кафолической церкви, но, к сожалению, тексты коптской библиотеки, то есть Берлинский папирус 8502 и собрание Наг-Хаммади, были опубликованы через десятилетия после его смерти.

Помимо канонического Нового Завета к группе текстов «протолитературы» могут быть достаточно уверенно отнесены так называемые писания мужей апостольских: послания Игнатия Богоносца, Климента Римского, входившие иногда в новозаветные кодексы Послание Варнавы, Пастырь Ермы и Апокалипсис Петра, ряд евангелий, не вошедших в канон и сохранившихся в цитатах у ранних отцов или отрывках, найденных при археологических раскопках. С известной долей условности сюда же можно отнести такие поздние псевдоэпиграфические тексты, как Апокалипсис Павла, Евангелие от Никодима и Протоевангелие Иакова, носящие уже совершенно сказочный характер. Вместе с тем, именно к этой группе принадлежат практически все писания христианской гностической традиции, сохранившиеся на коптском языке, исключая разве что поздние, датирующиеся не ранее III века книги Пистис София и Йеу, которые являются памятниками уже не раннехристианской гетеродоксии, а гностицизирующего сектантства III–IV столетий, и все же, в отличие от творений апологетов II века, начиная с Иустина Мученика, очень близки к группе.

Канон Нового Завета и «еретик» Маркион. Согласно традиционной версии, сочиненной отцами-ересиологами и некритически воспринятой многими исследователями Нового времени, судовладелец Маркион прибыл в Рим из Синопа около 140 года и вступил в римскую христианскую общину, пожертвовав на ее нужды значительную по тем временам