виноват... На торгу с Кузьмой раскланивался каждый второй, а в сапожном ряду окликнул его Замятия Сергеев, старый приятель. - Гляжу, Минич, бредешь, будто на правеж ставили, аки псина побитая, - пошутил Замятия, когда Кузьма подошел к его прилавку.- У мя вон совсем в разоре промысел, а и то носа не вешаю. Последнее спущаю. Гори все полымем, коли доходу нет! Кому сапоги тачать все рвань да пьянь? Подамся в кабатчики, дело ныне самое прибыльное. На прилавке у Замятии ворохом трудились кожи разных цветов: серые, белые, черные, красные. Были тут и конины, и козлины, и жеребки, была голь баранья, яловичья и мерлушки. Сыромятина, дублина, опойки, урезки, лоскуты, подошвенный товар. - Побереги добро, не разметывай. Авось спонадобится,- скупясь на улыбку, посоветовал Кузьма и оценивающе помял сильными пальцами подвернувшуюся юфть. - К лешему! - с отчаянным удальством воскликнул Замятия.- Полна лавка сапог, на ратных людей по воеводскому наказу ладил - нет спросу, все себе в убыток. Сопреет добро. И куды мне еще с припасами? Спущу за бесценок. - Повремени, побереги. - Ведаешь что? - обнадежился было от совета Кузьмы сапожник, но тут же расслабленно махнул рукой.- Мне тож вон сорока на хвосте принесла, будто ляпуновский нарочный Биркин сызнова войско скликать удумал. Слыхал о таком? - О Биркине-то? Слыхивал. - Пуста затея. Обезлюдел Нижний, да и в уезде ин побит, ин ранен, ин к Жигимонту подался, а ин в нетях - не сыскать. Репнин последки уж выбрал: сапогов-то, вишь, излишек. А кто воротился с ним - ни в каку драку больше не встрянет: нахлебалися. Не над кем Биркину начальствовать. Како еще войско - враки! Сам он чаще за столом с чаркой, нежли на коне. Пирует почем зря со своим дьяком Степкой Пустошкиным, упивается. И то: стряпчему ли по чину воительство?.. Замятия вдруг умолк, с незакрытым ртом уставился на что-то поверх Кузьмы. - Да вон он на помине, аки сноп на овине. Держа путь к Ивановским воротам, по срединному проезду торга неспешно двигался пяток вершников. В голове - стрелецкий сотник Алексей Колзаков и ляпуновский посланец в синем кафтане и .мурмолке с куньей опушкой. На его по-совиному большом, плоском и скудобрудом лице хищно выставлялся крючковатый нос. Невзрачен, узкоплеч Биркин. Но держится надменно. Не поворачивая головы, он что-то брюзгливо вещает склонившемуся к нему ражему сотнику. И того и другого заметно пошатывает. - Узрел? - лихо подмигнув, спросил Кузьму Замятия.- То-то! Чай, из Благовещенской слободки, из твоего угла следуют. Приглядели там богатую вдовицу, кажинный день к ей жалуют на попойку, повадилися. - А все ж повремени, - легонько, но твердо пристукнул ладонью по кожам Кузьма.- Всяко может статься. Сами себе не пособим - кто пособит? Замятия пристально посмотрел на него, однако промолчал. Кузьме он верил: этот попусту слов не бросает. У таможенной избы, где скучивался досужий люд для разговора, Кузьме не удалось узнать ничего нового, вести были все те же: о пожаре Москвы, разграбленье божьих храмов, незадачливых приступах Ляпунова, коварстве Жигимонта и переметчиках-боярах. - Смоленск-то нешто пал, милостивцы? - огорошенный, разными безотрадными толками, возопил из-за спин беседников мужик-носильщик. - Стоит, держится,- успокоили его. - Ну слава богу,- размашисто перекрестился мужик. - А то я всего не уразумею, слаб умишком-то. Помыслил, везде един урон. Но уж коли Смоленск стоит - и нам не пропасть. Вес кругом засмеялись: простоват мужик, а в самую точку угодил, облегчил душу. Кузьму тронул за рукав знакомый балахонский приказчик Василий Михайлов, отозвал в сторону. - Помоги, Кузьма Минич, - попросил дрожащим, срывающимся голосом,- рассуди с хозяином. Довел попреками: обокрал я, дескать, его, утаил деньги. Правежом грозит... А я пошлину тут платил да таможенную запись утерял - не верит. Воротился ныне за новой, но сукин сын подьячий ее не выправляет: хитровое, мол, давай. А у меня ни денежки. Обесчещен на весь свет... Ладно, барахлишко продам на долги. А сам куды денуся с женой да чадом, обесчещенный-то? Приказчик был еще молод и, видно, не сумел нажить ничего, усердствуя перед хозяином: такой себе в наклад семь потов проливает. Кафтанишко потертый, сдернутая с вихрастой головы шапчонка изношенная, мятая. Сам нескладен, костист, с чистой лазорью в глазах и кудрявым пушком на подбородке, далеко ему до иных приказчиков-горлохватов. - Давай-ка все чередом выкладывай, - без обиняков сказал ему Кузьма и ободряюще усмехнулся.- То не беда, что во ржи лебеда. Кака пошлина-то была? - Проезжал я снизу, с Лыскова, трои нас было,- стал торопливо говорить Михайлов.- Проезжал еще по снегу, перед ледоломом. На четырех санях с товаром - мучицей да крупами, а пятые сани порожние. И взяли у меня в таможне проезжие пошлины с товарных саней по десяти алтын, полозового же со всех саней по две деньги да головщины счеловека по алтыну. - Стало быть,- без промешки высчитал в уме Кузьма,- рубль одиннадцать алтын и две деньги50. - Верно! ;- восхитился быстротой подсчета приказчик.- Так и в записи было. А хозяин не верит. Дорого, байт. А моя ль вина, что цены ныне высоки? - Беда вымучит, беда и выучит. Товар-то весь в целости довез? - А то! Уж поручися за меня, Кузьма Минич. - Поручную писать? - Не надобно, довольно и твоего слова. - Мое слово: поручаюся. Так хозяину и передай. - Спаси тебя бог, Кузьма Минич,- возрадовался приказчик и поклонился в пояс.- Слово твое царской грамоты верней, всяк о том ведает. Балахонцы в тебе души не чают. Должник я твой до скончания века... Глаза приказчика сияли таким светом, словно он до сей поры был незрячим и, внезапно прозревши, впервые увидел божий мир. Михайлов поклонился еще раз, и еще. - Полно поклоны-то бить, не боярин я, - сдвинул брови Кузьма. - У меня, чай, и к тебе просьбишка есть. - Все исполню в точности, Кузьма Минич. - Явишься в Балахну, моих-то проведай, Федора с Иваном. Дарью тож навести. Вот и поклонися им от меня. Живы-здоровы ли они? - Здравствуют. Соль токмо ныне у них не ходко идет. Строгановы перебивают. А прочее все по-божески. У Дарьи Ерема сыскался, из-под ляхов, бают, в невредимости вышел...

5

Еремей как сел под иконой на лавку, так и сидел допоздна: расповедывал о своих бедствиях в Троицкой осаде. Говорил он негромко и ровно, стараясь невзначай не распалить себя, но порой все же румянец проступал на его острых землистых скулах сквозь белые, паутинной тонкости волосья клочковатой бороды. Еремей замолкал, прикладывал рукав рубахи к заслезившимся глазам и, для успокоения промолвив любимую приговорку, что была в ходу на всей Волге: "Клади весла - молись богу", продолжал рассказ. В просторную горницу к Кузьме послушать приехавшего из Балахны родича набивался люд. Так уже не впервой было, и посадским в обычай