алексей цветков

вместо послесловия

воренок

не видел он и потому не плакал в окошке слюдяная пелена когда на площади сажали на кол заруцкого его опекуна

на зорьке выволакивали рано тяжелый ворот времени вертя трехлетнего царевича ивана двух самозванцев общее дитя

в тулупах коченеющие сами сквозь отороченную стужей тьму свидание с умершими отцами они в петле назначили ему

в кольце конвоя где она стояла с тряпичным чучелком мослами вниз лишь шепотом syneczku простонала когда он с перекладины повис

а мы еще не понимая кто мы доска судьбы от инея бела из-под земли карабкались как гномы на свет где перекладина была

где медленной истории водица стекала ввысь из выколотых глаз куда однажды суждено родиться особо провинившимся из нас

набат проснулся вороны взлетели из туч сверкнула черная стрела а тельце все качается в метели а ворот все вращается скрипя

но там за тучами в хрустальной сфере окинув взглядом жалкое жнивье иван-царевич на летучем звере воды и яблок ищет для нее

пропал на шее след пеньки и мыла последний снег ложится как смола на землю где она сперва царила а после вместе с нами прокляла

вещь

на черном заднике созвездия фигурны осенней мелочью позвякивает ночь прохожий человек вдруг достает из урны неведомый предмет и убегает прочь

и даже если сам присутствовал при этом молниеносен свет секунда как стрела куда он припустил с неведомым предметом и то ли он нашел чего искал сперва

в окне над мостовой где сбивчивая тень я столпились версии сомнение в груди загадочен объект его приобретенья хоть на монтажный стол отснятое клади

хрусталика в глазу отсохни чечевица где прежний ум сиял навеки с толку сбит к чему бессоннице зеницы очевидца зачем стене окно в котором мысль не спит

а в черной хляби туч десантных звезд эскадра сигналит бедствие и медленно ко дну с избытком знания что беженец из кадра себе имеет вещь какую-то одну

наутро брошу все в котомку упакую картофель соль крупу и весь остаток дней в пути и поисках чтобы понять какую он в урне вещь нашел и что он сделал с ней

острова

император наш огнеликий ши хуанди сорок лет ревнивое сердце носил в груди а на сорок первый в недугах врача виня бросил заживо тиграм и звать приказал меня я к стопам и ни жив ни мертв а он говорит что к бессмертию путь непрост и тропа не та гематит и золото киноварь и нефрит он вкушал как советовал съеденный все тщета что уже невозвратный дух норовит в полет и гремит барабан и печаль цисяньцинь поет

собери говорит мой простертый торс оглядев столько сотен юношей сколько и сотен дев донесла до наших ушей говорит молва что за морем бессмертные спрятаны острова на одном из которых века обитает тот чья нетленна плоть и алмаза тверже скелет за мгновение он человеческий держит год припади к стопам и вымоли нам секрет снаряжай порезвей караван кораблей и в путь ну а мы покуда опять наляжем на ртуть

поступил как велели и вечность стала ясна с той поры как нетленный нам явь отделил от сна а жестокому ши чтобы сердце разбить верней мы вернули с отказом обманный корабль теней дескать за морем только туман а спасенья ноль и последняя жизнь растаяла в нем как воск только известь теперь он уголь один и соль командир терракотовых из подземелья войск до скончания света недвижен последний полк барабан прохудился и цисяньцинь умолк

вот уж третья с тех пор накатила тысяча лет никакого в бессмертии цвета и вкуса нет ни единой ощупи в нем ни вершка длины даже тени смертных из вечности не видны сквозь стеклянный воздух не полыхнет мотылек терракотовый полк до костей пробрала зима и земля в которую гибкий мой торс не лег не дождавшись его постепенно мертва сама где блуждает с посохом дух переживший мир озирая вверху караван перелетных дыр

пустого места ноль на коже от бородавок и бород уму непостижимо все же как жалок в старости народ

напрасно нас родят по новой похожих но уже не тех для бестолочи тел белковой ее иллюзий и утех

а если роботов допустим на смену сочинят умы до фени наш восторг и грусть им поскольку роботы не мы

любой из нас лишь брешь в когорте гиббонов братских и горилл мы в полной заднице не спорьте нас в бездну дарвин заманил

уж не гулять с гармонью в поле не мять подругу на лугу вот прямо здесь заройте что ли раз шевелиться не могу

вертись избушка задом к быту отринь соблазн его и гнет и добрый робот r2d2 слезинку ржавую смахнет

там на утесе голом как древний троглодит поэт под трамадолом обдолбанный сидит

несутся вдаль эпохи вода внизу тепла и в общем-то неплохи поэтовы дела

невзгод житейских бури и ужасы войны его священной дури развеять не вольны

сидит себе толково вещам вникая в суть в нем гений как подкова троим не разогнуть

сидит и чешет брюхо в нирване с двух колёс невиданного духа обдолбанный колос

жизнь не имеет продолжения в ней некуда сойти с ума и выходом из положения она является сама

забиться скромно за диванами от зол присутствие тая в трехмерный угол с медианами в координаты бытия

уединиться ради пущего в себе сознания тщеты и ну гадать о смысле сущего в которое запущен ты

гоним двуногими и гадкими в ком совесть неуместна вся они придут своими тапками метлу смертельную неся

весь мозг прозрениями редкими битком на звездном языке пока не всмятку вслед за предками в сортирном цинковом совке

с той стороны

где памяти оголена основа стоп-кадрами с заиленного дна реликтовые лица выпускного плюс девочка на лестнице одна

в чье одиночество помехой впасть я не рисковал дверным стеклом скрипя она там пела про возможность счастья советское смешное для себя

какое-нибудь про тайгу и подвиг угар высоковольтного труда и я без непременных мыслей подлых поверил что вот ей быть может да

она была толста печать печали на юности хотя в семье уют но толстых мы в тот день не замечали ну разве вдруг когда они поют

я вышел в зал а после взял и вырос но счастье подать временем берет и скоро анатомия на вынос истертыми подошвами вперед

но вдруг стоишь перед порталом ада в орбитах слизь и рот предсмертный сух на лестнице из никуда в не надо