земляным полом и затянутым бумагой окном, и свинцово-серые щеки учителя. Но помнил он и другую чашку, ту, что впервые открыла ему истинный рай настоящего кофе.

А произошло это в сорок третьем. Из-за ранения в ногу его оставили зимовать в одном селе, битком набитом полицейскими и жандармами. Весь день он проводил в подземелье, ширина и глубина которого была буквально как у могилы. Днем он заставлял себя спать, а ночью, когда все село, окоченевшее от холода и страха, замирало, он, как Лазарь, вылезал из своей «могилы», посинелый, почти прозрачный, и брел на одеревеневших ногах в кухню — на единственную разрешенную ему территорию. В доме было двое детей, но никто, кроме хозяина, не знал о нем.

Бай Димо — ятак, у которого он прятался, — был маленького роста, с брюшком, носил толстые вязаные чулки и линялый свитер, не прикрывавший даже пупка. Часто по ночам бай Димо спускался вниз, чтобы составить ему компанию и рассказать о новостях с фронта. Невидимые друг другу, сидели они вдвоем в темноте, и лишь иногда кончик сигареты высвечивал рыхлый, слегка приплюснутый нос крестьянина.

— Хочешь, кофе сварю? — спросил как-то бай Димо.

— Можно! — согласился он охотно.

Этот кофе показался ему бесконечно лучше, чем тот, что он пил у учителя. Сжавшиеся от напряжения и страха внутренности расслабились, расслабились и истерзанные его нервы. Но ум продолжал работать с беспощадной четкостью: откуда кофе у этого заурядного мужичонки? Теперь и в городах его нет. Перед тем как спросить, он долго колебался.

Ответ последовал из темноты не сразу.

— Скажу — так все равно не поверишь. От начальника полиции. Я ему вчера отнес домашней колбасы, а он дал мне кофе.

Бай Димо говорил шутливо, но слегка обиженно.

— Откуда ты знаешь начальника полиции?

— Когда он был майором, я у него ординарцем служил.

Усилием воли он вырвал из сердца гнусного червя, который уже собирался там угнездиться.

— Товарищи знают?

— Как не знать! Я хожу к нему домой, случается — выпиваем, а он всякий раз чего-нибудь да сболтнет. Работенка эта не больно по мне, но задание есть задание… Еще подлить?

С этого и началась у него страсть к кофе — самая стойкая из всех его довольно малочисленных страстей, начавших уже утихать. Хуже всего, что без кофе трудно работать. За весь вчерашний день он еле написал пол-страницы своим ровным красивым почерком. Каждую букву он выводил старательно, чередуя толстые линии с тонкими, даже точки у него получались красивые: крупные, круглые. Так и не смог он забыть свои учительские навыки и годы, проведенные перед черной доской.

С улицы кто-то позвонил. Он взглянул на часы: половина одиннадцатого. Именно в это время обычно приходит одна пожилая крестьянка из Нижнего Лозена, приносит крапиву и щавель, а иногда домашнее сало или баранину. Но сейчас всему этому не сезон… Спустя минуту в кабинет вошла жена.

— Тебя спрашивает какой-то человек, — проговорила она словно бы нехотя.

— Что значит «какой-то»?

— Ну, такой…

— Подозрительный, что ли?

— Да нет, наоборот…

— Что ж теперь поделаешь, — генерал с сожалением посмотрел на недописанную страницу, — впусти.

Немного погодя снова появилась жена; за ней беззвучно семенил маленький сутулый человечек без обуви, в одних носках.

— Зачем разулся? — сердито спросил генерал.

— Чтоб не запачкать.

— Тут нечего пачкать. Пойди обуйся.

Пачкать действительно было нечего. В прихожей лежал тканый чипровский коврик, а кабинет застилал пестрый родопский половик — его яркие краски, казалось, источали тепло. Возле письменного стола распростерлась громадная бесхвостая медвежья шкура. Пасть скалилась безобидно, но сверкающие стеклянные глаза давно раздражали генерала.

Незнакомец вернулся, на этот раз в поношенных коричневых ботинках. Генерал вопросительно посмотрел на него. Он был абсолютно уверен, что видит этого человека первый раз в жизни: лицо обожжено солнцем, шея тоже потемневшая, морщинистая, на концах тощих рук висят несоразмерно крупные кулаки.

— Сядь тут! — Генерал указал на ближайший стул с вязаной подушечкой на сиденье.

Гость сел, но как-то неловко, словно стул был мокрый. В его синих прозрачных глазах угадывалась усталость и грусть. Генерал молчал — нарочно, разумеется: явился без приглашения — говори первым. Но гость не торопился. Он внимательно посмотрел на пучок карандашей, торчащих из коробки, и только потом тихонько сказал:

— Мы знакомы, товарищ генерал. Ты один раз у нас ночевал. Но меня небось уж не помнишь. Это когда еще было!

Генерал удивленно на него посмотрел. Чтобы память ему изменила? Такого ни разу не случалось.

— Ну и когда ж это было? — спросил он.

— В сорок первом, осенью. Шарков меня зовут.

Какая-то молния озарила память, но лишь на миг; промелькнувшие лица были застывшие, блеклые.

— Стой, — оживился вдруг генерал, — сейчас скажу. Село Нивян, правильно? Ты — кузнец!

— Жестянщик…

— Да, жестянщик. Ты жил в конце села. У нас с Янко была явка в твоем доме. Так?

— И вы оба заночевали у меня.

Генерал пристально на него глядел. Воспоминания приобретали все большую четкость, становились почти осязаемыми, но никак не соединялись с обликом этого бесцветного, заурядного человечка. Тот ведь молодой был, быстрый, синие его глаза сверкали, дерзко…

— Я тебя вспомнил, да-да, вспомнил, — проговорил генерал скорее пристыженно, нежели радостно. — Ты нас угостил хорошо, даже ракийки налил. — Он засмеялся.

— Своя была, немудрящая, — проговорил гость, — ты нехорошо тогда на меня поглядел.

— Я не из пьющих, я и теперь не пью.

— Не из-за того; ты будто усомнился во мне.

— Было дело, — усмехнулся генерал.

— Да это я по глупости, товарищ генерал, не разбирался еще в конспиративных-то законах.

Они помолчали и, глядя друг на друга, вспомнили тот далекий вечер больше тридцати лет назад: на улице глухо и надоедливо лаяли собаки, на печке скворчало жаркое. Маленькая светловолосая женщина с тяжелыми косами проворно готовила вкусный, сытный ужин. И когда обернулась к ним, глаза ее засветились, как небо…

— Что тебя ко мне привело, — спросил генерал, — может, какая-нибудь просьба есть?

— Да нет, — покачал головой гость, — какая просьба! Я уже старый человек, чего мне просить?

— Не такой уж ты старый. Шестьдесят-то есть?

— В следующем году сравняется.

— Ну вот… А мне больше. Но я и не думаю о пенсии. Работаешь?

— А как же? Бригадиром в кооперативе. В строительной бригаде.

— Это хорошо, — одобрил генерал, — а семья?

— Жена в сорок третьем умерла, — ответил крестьянин, и