из светлого полотна могла открыться всем, каждому, — или не открыться совсем, если ей не быть сплетенной. Она была непрочной: слишком много обрывов, слишком мало нитей. Слишком мало еще было света, чтобы озарить эту прекрасную и странную сторону данного людям мира.

А он, держась за эти нити, шел к Руси, к своей Руси, все больше ощущая свое человеческое тело, обычное теплое тело, и выход был — вот он, а рядом с ним тек мутный желто-зеленый поток Обмана. Илья вспомнил, как давным-давно, в Карачарово, когда живы были отец и мать, он перекрыл ложное русло реки, обрушив в него камень. Если бы нашелся камень — перекрыть мутный поток! Князья не перестанут ссориться — это их человеческий выбор, человеческая беда. Враги все равно придут, и их будет много, и придут они надолго. Но не будет Обмана, который внушит русским людям, что они чужие друг другу. И придет день, когда Русь объединится и изгонит врага.

Нужен камень. И все, что у него есть, — его человеческое тело, которое почти вернулось к нему.

****

Они все смотрели на него, а он смотрел на них и улыбался. «Все хорошо, — говорил он им этой улыбкой, — все как надо. Верьте мне и не плачьте: все хорошо». Вся Русь видела пещеры Киевской лавры и камень, в который превращалось тело Ильи Муромца. Он умирал, и знал это. Он улыбался, чтобы им не было больно. Он смотрел на них спокойно и ласково, чтобы они помнили это: спокойствие. И они, люди, улыбались в ответ. Они верили Илье и верили, что все будет хорошо. И здесь, и там, куда он уходил от них. Они знали, что нужно помнить, помнить всегда: эту улыбку и это спокойствие.

И только в глубине камня еще не совсем покинувшая его душа кричала беззвучно: «Мне больно. Мне так больно. Пожалейте меня. Просто пожалейте. Пожалуйста».

Говорят, что русские матери, старухи, к которым подводили правнуков, чтобы почти бесплотная рука с прозрачной старческой кожей погладила их русые головки, слышали его. И жалели. И он улыбался им всем.

Эпилог

Иван Соколик, обычный человек, и жизнь прожил обычную. Сражался с печенегами, иными врагами, не разбирая, под стягом какого князя. Никогда — с русскими людьми.

Детей вырастил, овдовел.

Когда рука устала держать меч, принял постриг под именем отца Иринея и основал монастырь. Те, кого беспокойный и беспорядочный век лишал крова и надежды, находили там приют.

Многие приходили к нему за советом, и даже из дальних мест приезжали. Отец Ириней бывал очень бережен с душой человеческой, но и резок бывал, и даже груб. Но советы, и разговоры, и даже брань его всегда оказывались на пользу и в радость пришедшему, пусть даже он это не сразу понимал, зато потом убеждался.

К отцу Иринею часто заезжал за духовным наставничеством человек, в тех местах известный: местного князя золотых дел мастер, начитанный в латыни и греческом и многие науки превзошедший.

И этот человек, Кузьмище Киянин, который многое видел и понимал, чего не видели и не понимали другие, считал, что видеть и понимать научился у отца Иринея.

И однажды, уже после смерти старого своего наставника, он понял окончательно, что полученное — от Бога, от людей ли — нужно передавать дальше, иначе это не полученное, а похороненное. И взяв пачку пергамента, начал: «Не лепо ли ны бяшетъ, братие, начяти старыми словесы трудныхъ повестий о пълку Игореве, Игоря Святъславлича? Начати же ся тъй песни по былинамь сего времени, а не по замышлению Бояню…»^[2]

Примечания

1

Русская печь, какой мы ее знаем, была изобретена не ранее XVII века. Печи той эпохи, о которой идет речь, были похожи на «горки» с отверстием для дров внизу. Готовили на них, как на плите, ставя горшки на выходное отверстие сверху. Топили по-черному.

(обратно)

2

Версия авторства «Слова» — Бурыкин А.А.(С)

(обратно)