скалам и ледяным торосам. На обратном пути, промокшие и обессиленные, в пяти километрах от заставы они были застигнуты пургой. Связь прервалась. Поиск, организованный в ту тревожную ночь, ничего не дал.

Они ушли из жизни молодыми, охраняя дальневосточную границу. Ушли, чтобы люди спокойно жили в Донбассе, на Кубани, в Москве.

Знакомя молодых солдат с участком, начальник заставы непременно скажет: «Левый фланг заставы начинается у двух могил».

Молодой солдат, повторяя приказ командира, торжественно произнесёт: «Слушаюсь принять под охрану участок государственной границы от могил до сопки „Разлука“».

А тёмной беззвёздной ночью, когда колючий ветер скрипит лиственницами, когда от страха глаза велики и молодой солдат крепче сжимает оружие и тревожно оглядывается назад, старший наряда Мулев остановится у могил и скажет:

— Это наш участок, запоминай. Сейчас тропа начнёт круто подниматься в сопку. Лес всё время должен оставаться слева. Хорошим ориентиром служит линия связи. Наша задача: перекрыть участок от могил до вершины сопки. Понял? — А потом повернётся к напарнику и спросит: — Сколько нас на участке?

— Ну, двое, — растерянно ответит солдат.

— Не двое, а четверо, — поправит ефрейтор. — Мы с тобой и Андрей с Геннадием. Это тоже запомни, пригодится.

Кивнёт в ответ младший наряда и двинется вслед за Мулевым. Но наутро, возвратившись из наряда, поделится с одногодком сомнениями.

— А ты разве ничего не знаешь? — удивится товарищ. — Ну, брат, об этом все говорят. Прошлой зимой Мулев возвращался из наряда. Вот их пурга и прихватила неподалёку отсюда. Сбились с лыжни, потеряли ориентировку, кружили около заставы часов пять, пока Мулев не наткнулся на что-то! Лыжей зацепился. Смотрит — звёздочки. Сориентировался по ним и спустился прямо к заставе. С тех пор он и говорит каждому, с кем выходит в наряд, что на участке их не двое, а четверо. Вот какая история.

В ПУРГУ

Лошадь делает несколько отчаянных рывков, пытаясь выбраться из снежного плена, и проваливается по грудь. Я сползаю с седла, солдаты останавливаются. Ветер бьёт, кружит, слепит снежными хлопьями, валит с ног. День, но темно так, что мы едва различаем друг друга, хотя и находимся почти рядом.

Пробиваться по снежной целине да ещё в такую погоду безрассудно, решаю я. Надо отыскать берег и по его линии двигаться на север до самого посёлка.

Пытаюсь сориентироваться. Пурговой ветер — всегда северный. Если дует в лицо, справа обязательно должно быть море. Я знаками объясняю, что двигаться надо вправо. Бредём по пояс в снегу, таща за собой лошадь. Она упирается, грызёт удила. Снег на лице тает и стекает за ворот. Промокшая одежда липнет к телу. Нестерпимо хочется пить. Открываю рот и ловлю горьковатые белые хлопья. Идти с каждым шагом всё труднее и труднее, но останавливаться нельзя. Остановка значит конец. Хотя бы на миг прекратилась эта неразбериха. Где же всё-таки берег? Что он. сквозь землю провалился?

Прибой, закрепощённый снежной шугой, молчит. Зато ветер воет так, что в ушах звенит, как после полёта в самолёте. И вдруг снегу становится меньше.

Наконец-то! Мы веселеем и прибавляем шагу.

Неожиданно по колено проваливаюсь в воду — море!

Останавливаемся, выстраиваемся в походную колонну: впереди — я с лошадью, сзади — невысокий крепыш Герасимов, щуплый Попов и здоровяк Мамонов. Нагибаюсь, разгребаю шугу. Она почему-то убегает влево. Откуда здесь взяться течению? Так это же речка. Начинаю двигаться вниз по течению: на острове все реки выводят к морю. Продвигаемся медленно, хотя ветер дует слева и идти сравнительно легко. Надо экономить силы. Наконец добираемся до берега моря. Поворачиваем и по самой кромке прибоя шагаем навстречу ветру.

Холод сковывает промокшие ноги. Втянув голову в плечи и наклонившись вперёд, упрямо рвём снежную лавину. Но кажется, что ветер дует с ещё большей силой. Несколько раз падает Попов. Останавливаемся, помогаем ему взобраться на лошадь. Он так устал, что даже не может держаться в седле и роняет голову на шею лошади.

Словно из-под земли вырастает «обогревательный домик». Значит, до посёлка ещё целых пять километров. Заходим в избушку. Молча закуриваем. Герасимов растирает покрасневшее лицо и силится улыбнуться. Попов опустился на пол, запрокинул голову. В лице ни кровинки. Мамонов сидит на нарах, потупив взор.

— Ну что ж, пора, — я встаю.

Поднимаются Герасимов и Попов. Мамонов смотрит в угол.

— Устал я, сил нет идти.

Мы стоим поражённые.

— Устал я, не могу… — бормочет Мамонов, не поднимая головы.

Минуту длится молчание. Лыжник-спортсмен Мамонов всегда отличался выносливостью и силой.

«Что же случилось?» — думаю я, растерянно глядя в окно.

У окна топчется лошадь, пытается просунуть в него морду.

Вот, оказывается, в чём дело.

Голос Попова выводит нас из оцепенения:

— Пусть садится на лошадь. Я пойду пешком.

Ну что ж, может быть, это будет лучшим наказанием для Мамонова.

Снова ветер слепит снегом глаза, валит с ног, мешает дышать. В двух шагах позади меня идёт Попов, за ним Герасимов. А чуть подальше еле различимым силуэтом угадывается лошадь со всадником. Переходим вброд ещё одну речку. Чтобы течением не сбило Попова, берём его с двух сторон под руки. Он отнекивается и, смущённый, бормочет:

— Ну, зачем же? Я сам.

Темнота совсем укутала землю, когда мы наткнулись на вытащенные на берег колхозные вельботы. Сквозь снежную пелену навстречу нам пробиваются огоньки посёлка. Сзади кто-то ругается. Оглядываемся. Из темноты и снега выплывает человек. Напрягаясь изо всех сил, он тянет за собой упирающуюся лошадь.

РОЩА ЛЮБВИ

Если пограничникам далёкой островной заставы сказать, что чудес света семь, они наверняка не согласятся. У них особое мнение: чудес на свете не семь, а гораздо больше. «ТУ-104», атомный ледокол, вымпел на Луне, космические корабли — самые великие чудеса. Но восьмое чудо света — Роща любви.

— Какая ещё роща?

— Вы что, её не видели? — вздыхают огорчённые парни.

— Конечно нет. На вашем острове и дерева не найдёшь, а тут целая роща.

Я обошёл этот остров за три часа. Плоский как блюдце: всё как на ладони. На камнях видел разбитые японские шхуны, огромный китовый хребет с позвонками величиной с бочонок. Видел целый табун одичавших лошадей и любовался вожаком — вороным с длинной чёрной гривой, с развевающимся по ветру хвостом. И рощу я бы наверняка приметил.

Но снисходительные