запросто хороший техникум одолеть, да не захотел, хотел на самой высоте покуражиться. Может, и зря. А, ладно!

Что теперь рассуждать… И Иван мой после десяти-то классов пыхал-пыхал-и в армию! Не смог проскочить, у него еще дух деревенский, а там у них, у интеллигентов, машина давно отлажена-он тебе еще пеленки марает, а к нему уже всякие профессора ходят. Английский тебе, математика… Что хочешь.

— Да ну? — удивился Андрей.

— Вот тебе и да ну! Он тебе еще… а место в жизни уже за ним. Он тебе вот такой, — Василий отмерил ладонью с аршин от пола, — золотушный, а поди его возьми, за ним вон какая толща из пап да мам да бабок с дедами.

Русскому мужику эта наука еще долго будет поперек горла, не скоро он ее одолеет… А все равно одолеет! — Василий внезапно тяжело и угрожающе качнулся в сторону Андрея, и тот, внимательно и заинтересованно слушавший его, обалдело отшатнулся.

— Ты чего шумишь? — усиленно заморгал он. — Ты, Вась, знаешь, зря на каждого не кидайся. Если у самого кишка тонка, кто тебе виноват? Чего тебя тогда в город повлекло? Сидел бы себе на месте, сосал лапу. Тоже придумал, город ему виноват. Вон у нас какой населенный пункт-Вырубки-то наши. И прыщом-то его не возвеличаешь, еще меньше. А погляди — Гришка Залетаев ныне Григорий Павлович Залетаев-генерал! А-а? Генерал!

А ты помнишь, у него под носом краснуха от соплей не сходила? А Федька Кудрявкин? Федор Елисеевич Кудрявкин, директор вон какого завода, депутат! Во-о! Значит, дадена им свыше мозга большая, вот тебе и весь оборот. А-а, что ты молчишь? — стал с нехорошей жадностью допытываться Андрей, и Василий, почувствовав эту его незабытую, темную, мохнатую ревность в отношении своей жизни, молчал. Другого ничего нельзя было доказать, это Василий знал давно. А впрочем, что ему Андрей? Так, смех один, все старается какую-нибудь болячку нащупать да позанозистей ковырнуть, ишь, бедняга, старается, даже про водку забыл, и в глазах-то просветление. Вот ведь порода, чем другому больней, тем самым себе выше, уж вроде ты и орел, воронам на страх. Ишь как у него все ходуном заходило, для этого и остался, не забыл Валентину-то, да и многого другого не забыл, сейчас все утвердить себя повыше ладится… А может, он и прав, этот сельсоветский дьяк, может, его правда помельче, да в жизни в чести-круто и неожиданно для себя повернул Василий. Что на него дуться? Как ему роднее, так и чешет себе, а поди разберись, у кого оно, это бремя, тяжелее…

Кого, в самом деле, винить, если сам не осилил?

Василий хотел успокоиться, но получилось наоборот, неожиданно для себя он тяжело, даже с ненавистью глянул в глаза Андрею, и тот, уловив эту непонятную ненависть, выпрямился, заморгал.

— Ну дерет тебя, ну дерет, а? — изумился он. — Ну, чего?

— А я все равно кулаком еще по столу бухну, — заявил Василий, по-прежнему ненавидяще не отпускал глаз Андрея, и тот до мутной дрожи где-то под сердцем обрадовался, он даже заерзал от этой расслабляющей радости.

— Не-е, — заявил он с готовностью, — не-е, Вась, не бухнешь, не-е… И я не бухну, и ты не бухнешь.

— Бухну!

— Не-е, не-е, — от упоения и чувства противоречия Андрей зажмурился. Не-е, наша с тобой витаминная мука кончилась…

— Что? — ошалело вскинулся было Василий, но тут же опал, посидел, раздумывая под лихорадочно блестевшим взглядом Андрея, затем молча и сосредоточенно налил водки в оба стакана, придвинул один Андрею. Тот так же молча взял, выпил.

— Знаешь, если ночевать здесь, надо протопить, — сказал Андрей, посмотрел на печь в горнице, сложенную, по обычаю, продолговатым столбом во всю высоту помещения. — За зиму отсырело, у меня так ломота по спине и шастает. А то завтра не разогнешься. Пойду-ка я дровишек принесу.

Василий не стал удерживать его, и скоро Андрей разжег в печи огонь, принес дров про запас и, сидя у огня, протягивал к нему руки, долго, наслаждаясь, молчал.

— Опять дождик пробрызгивает, — сказал он наконец. — А такая тьма, вроде раньше такого сроду не было.

— Иди, давай выпьем, — предложил Василий. — Что-то в душе, эх, крутит, крутит…

— Да чего там, — попытался как-то притушить остроту момента Андрей. Что теперь рассуждать: то да се, гадай теперь, как оно могло быть. А дело оно простое — живешь и живи себе…

— Выпьем…

— Давай. — Андрей прихватил стакан короткими, сильными пальцами, поднял его. — Хорошая водка… вон как синью отдает. Чистая. У нас все больше по самогону ударяют. Хоть и деньжата пошли немалые, а все привычка, не очень-то на это дело бросать привыкли… Ну…

Они взглянули друг на друга, отхлебнули. Василий откусил бок от моченого яблока, Андрей подумал, поглядел на селедку и закурил.

— Знаешь, тебе надо завтра в сельсовет заглянуть, — сказал он.

— Зачем?

— Как же… Надо вот дом на тебя переписать.

— Кому он нужен, этот дом, теперь… Вон их сколько в поселке, стоят доживают…

— Ну, это другое дело, — Андрей пошел, поправил дрова в печи, опять, задумчиво щурясь, долго смотрел в огонь, затейливо и дико игравший у него на лице. — Это уж другое дело, а закон есть закон… Нужно тебе, нет, а порядок должен быть…

Василий промолчал, время близилось, пожалуй, к полуночи, но спать по-прежнему не хотелось, из окон глядела тьма, и, хотя от этого не исчезало ощущение, что тебя кто-то безжалостный и насмешливый неотступно разглядывает, Василий старался не обращать на это внимания. Он не представлял, что будет дальше и как скоротать время до утра.

— А тебе чего? — сказал, опять возвращаясь к столу, Андрей. — Будет у тебя этот дом вместо дачи, внуки пойдут, будешь привозить на природу… Грибы тут, ягоды, воздух… Ну, а не хочешь дачу, на дрова любой возьмет. — Андрей, словно вновь стараясь нащупать место неуязвимее, помедлил. Много, конечно, не дадут, а сотни полторы-две любой даст. Дрова сухие, близко, трактором зацепил и волоки.

— Может, ты и сам возьмешь? — слегка потирая пальцами словно в одночасье взявшиеся густой и сильной щетиной щеки, спросил Василий, его глаза приобрели какую-то звериную, обволакивающую глубину, но Андрей ничего не заметил.

— А я что? — пожал он плечами. — Мне тоже топить надо. Газ по плану еще через два года подвести обещают.

Да ведь обещать легко, у нас, сам знаешь, каждый, кому не лень, куда как на посулы здоров! Наловчились, хлебом не корми! А двести рублей тоже деньги, ты за них месяц горбишь.

Он хотел еще что-то сказать, но Василий сунул ему стакан с водкой, и они опять выпили, и, странное дело, и тот и другой словно пили не сорокаградусную московскую водку, а воду, лишь у Андрея слегка начинал лосниться разлапистый кончик утиного носа, отчего его лицо всегда имело несколько ехидное и