на заборе. Досадное чувство вызывают "Эпифаммы" и "Инвективы", где собраны часто грубые, часто плоские и почти всегда несправедливые нападки на поэтов и других деятелей, - плоды минутного раздражения или пьяного юмора. Некоторые книги, как "Счастье", "Любовь", "Элегии", наполнены слабыми стихами увядающего поэта, ставшего болтливым, манерным, сентиментальным. Особое место занимает книга "Мудрость", написанная в тюрьме. Ее прославили как одну из прекраснейших книг Верлена. Действительно, она отличается исключительно чистым языком, выдержанным единством тона, в ней есть несколько непревзойденных прекрасных стихотворений. Но в целом она производит тягостное впечатление: это лирика раздавленного и перепуганного человека, кинувшегося искать утешения и защиты у религии и старающегося задобрить "высшие силы" своей кротостью, покорностью, благоговением перед самою тюрьмой. Могучий механизм стиха и слова в ней смазан приторно благоухающим елеем.

Но несколько книг - драгоценнейшее достояние мировой поэзии, первоклассные произведения гениального мастера, не только прекрасные сами по себе, но, как радиоактивная руда, излучившие свою творческую энергию во многих других поэтах, вызвавшие к жизни многое и многое в поэзии последнего полувека и продолжающие влиять и сейчас.

Что же они таят в себе, что они несут читателю? Глубокие мысли? Менее всего Верлен может назваться мыслителем. Ни с Пушкиным, умнейшим поэтом мира, ни с Байроном, ни с Гейне его и сравнить нельзя. Богатая фантазия? Но Гюго и Верхарн разительно его превосходят мощью воображения и комбинаторным даром. Художественное мастерство? Оно у Верлена, конечно, исключительно, но Леконт де Лиль и Эредиа - по-своему - ему ни в чем не уступят. Новаторство? Но каждый значительный поэт - новатор; у Чехова хорошо сказано: "Что талантливо, то и ново".

Гениальность Верлена в том, что ему было дано увидеть и ощутить мир совершенно по-новому, но так, как стали видеть и ощущать его последующие поколения поэтов, вплоть до наших дней. Я сказал бы, что он взглянул на мир глазами Каспара Гаузера. Каспар Гаузер... Мало кто сейчас знает о нем. В 1828 г. на улицах Нюрнберга появился мальчик лет шестнадцати; он плохо говорил; он плохо ориентировался в пространстве; он был крайне чувствителен к свету; он не знал, что солнце закатывается не навсегда; кожа на его пятках была так же нежна, как на ладонях. Выяснилось, что этот подросток с самого раннего детства содержался в заключении в темном подвале, общался лишь со своим тюремщиком; не знал, что есть мир, небо, другие люди. Потом его привели в Нюрнберг и бросили на улице. В мальчике приняли участие, устроили его. Были предприняты - безуспешные - розыски, чтобы дознаться, кто он и почему над ним совершили то, что совершили. Розыски эти, видимо, встревожили кого-то, и в 1833 г. несчастный юноша был предательски убит ударом кинжала. О нем написано много книг, но тайна так и осталась нераскрытой... Верлен как-то отождествил себя с этой загадочной и грустной фигурой (см. стихотворение "Каспар Гаузер поет" - в кн. "Мудрость"). И он был в значительной мере прав. Он пришел в наш необычайно сложный и страшный мир, все видя и чувствуя и не умея в нем определиться. Всякое миропонимание, правильно оно или ошибочно, всегда есть ориентировка и установление тех или иных иерархий и систем, подлинных или иллюзорных. Мы "расставляем" в нашем сознании вещи, людей и явления в том или ином порядке - по их "ценности" или "значительности". Но Каспар Гаузер, выйдя из подвала и впервые соприкоснувшись с миром, не знал, что важнее и интереснее: солнце или чувство голода, бегущая собака или боль в пятках, колокольный звон или городской голова. Но он видел, чувствовал и слышал это все вместе - самыми чувствительными глазами, самым обостренным слухом, самой нежной кожей...

Вот так и Верлен. Это основное свойство его поэзии: комплексность переживания и взаимопроникновение острейших и тончайших впечатлений при полном отсутствии "иерархизирования". Утонченнейшая наивность или наивнейшая утонченность пронизывает поэтические концепции лучших его стихотворений.

Это свойство коренится, конечно, в психике Верлена, "вечного ребенка", но питательной средой для него явилась социальная атмосфера конца XIX и начала XX века, веяние которой он уловил много раньше, - чем и объясняется его непризнание людьми его поколения и головокружительный успех у поколения более молодого. Эта атмосфера есть атмосфера грандиозной борьбы исторических сил, в первую очередь труда и капитала и во вторую - капиталистических группировок, причем эта борьба втянула в свое магнитное поле буквально все элементы жизни, начиная от больших философских концепций и кончая "проблемами" тенниса. Обмениваются ли Жорес и Клемансо парламентскими ударами, ставит ли публика на "англичанина" Ретца или на "француженку" Септр в тотализаторе на Лоншанских скачках, ругается ли Сезанн с руководителями выставок в "Салоне", - все это формы великой Борьбы. А лихорадочная жизнь больших городов, всевидящая и оглушительно орущая пресса, непрерывно мелькающие сенсации и "злобы дня" - смерчем врываются в человеческое сознание, властно требуя от него утверждений и отрицаний, восторгов и ненавистей. Отсюда и "кризис сознания" у представителей промежуточных социальных групп. Но надо признать, что и при самой устойчивой идеологии и уверенной жизненной самоориентировке личность все же оказывается во власти смутных и нерасчлененных реакций при соприкосновении со многими и многими жизненными явлениями. Правоверный католик и воинствующий материалист одинаково могут "признавать" (или "не признавать") Родена, одинаково испытывать (или не испытывать) чувство необъяснимой грусти при созерцании осеннего заката и т. д. И Верлен утвердил правомерность смутного и нерасчлененного, полифонического и полихромического восприятия мира, сделав мгновенное переживание поэтическим объектом.

Это оказалось мощным освобождающим фактором в сфере внутренней жизни человека. Пусть поэтические "дети" и "внуки" Верлена переживали не то, что переживал он, но переживали они приблизительно т а к, как он. В одной из своих полемических статей Верлен сказал о "непогрешимости" (вспомним, что парнасцы стремились быть именно "непогрешимыми", impeccables в своем мастерстве), что она есть нечто "удушающее". И в самом деле: великолепные в своей законченности и досказанности строфы Готье или Леконт де Лиля приводят нас в восторг, несколько тяготеют над нами, порою тяготят нас. А чтение Верлена дает ощущение нашей внутренней свободы, чувство непосредственности переживания. Недаром сказал он, что "всего милее песня хмельная, где Ясное в