неё осталось. Во все четыре часа полёта я не сомкнул глаз, хотя не видел ничего, кроме переднего кресла. Я отказался от обеда, но чуткая обслуга в образе милой девушки подала мне чашку чая с ломтиком лимона. Я надкусил лимонный ломтик, выпил чашку чая и попросил девушку срочно принести гигиенический пакет. Она принесла сразу три пакета. Один пакет я тотчас использовал по назначению и в тупом оцепенении стал ждать, что со мною будет дальше. Ничего не произошло. Самолёт приземлился. Только мы вышли из него и стали спускаться по трапу вниз, как нас уже пробрал до костей леденящий ветер с дождём. Я спасся от неминучей простуды долгополым сиреневым плащом, который извлёк из дорожной сумки. Легко одетые попутчики позавидовали моей предусмотрительности. Они стучали от холода зубами, а женщина, я помню, даже завизжала. Первым человеком, который с нами заговорил, был таможенник. Мы не поняли, что он говорил, а наша спутница, услышав, смутилась. Ответила ему по-английски. Таможенник махнул рукой на нас и пропустил.

— Что он сказал?

Спутница пожала плечами:

— Он говорит по-ирландски.

Как в старину, ирландская земля встречала гостей на своём языке.

В тёплом помещении мои земляки отогрелись, только не я: моё ненастье пробирало меня изнутри. Вдобавок ко всему нас никто не встретил. Мы оказались заброшенными в чужой стране. Что делать?

— Должен же быть какой-нибудь выход! — топнул я ногой. — У нас есть номер телефона?

Номер-то есть, но чтобы позвонить, нужен местный жетон, а у меня только доллары.

— Слава Богу, хоть это есть! — Я присел на лавку, чтобы успокоиться. Спутница пошла менять доллары на здешние деньги, а на деньги купить жетон, чтобы позвонить. Когда дозвонилась, вдруг выяснилось, что ирландцы, пригласившие нас по взаимному обмену, перепутали день и ожидали нас завтра. Впрочем, через час за нами прибудет человек. Тот явился только через два часа и повёз нас в город. На пути скверно: сумрак, дождь, косые порывы ветра. Дождевая позёмка плющилась о лобовое стекло машины, лужи вылетали из-под колёс мутными ошмётками.

— У вас в это время всегда такая чертовщина? — спросили мы у водителя.

— Три дня назад было тепло и солнечно, — ответил тот, — погоду испортили айсберги. Они слишком близко подошли к Ирландии.

Вдоль дороги потянулись длинные приземистые дома, похожие на угрюмистые тяжёлые сундуки. Каждый народ строит свой быт и жилища по своему образу и подобию. Однако тут было такое впечатление, что какая-то внешняя тёмная сила понудила людей попрятаться в эти сундуки, а те, того и гляди, когда-нибудь откроются крышками вверх. Вот сундуки остались позади, и по обеим сторонам дороги замелькали коробки международного пошиба, среди них ни одного, хотя бы кривого, деревца.

Мы остановились и три часа провели в почти пустом ресторане: перед каждым — рубленые овощи, кусок багрового мяса и бокал кислого вина. Я отбывал ужин, как срок заключения. Мои веки слипались. Я кое-как досидел до той минуты, когда вино было выпито, запас положенного пустословия иссяк, и все встали из-за стола. На плохо освещённой улице нас ожидала машина.

И вот гостиница. Раньше в ней располагалось весёлое заведение. Остатки прежнего показного блеска в виде ковров, диванов и зеркал ослепили нас в тесном прихожем зальце, откуда нас развели по убогим номерам. Гостиница была без лифта, и я последовал за провожатой, возможно, бывшей шлюхой, и сразу очутился в лабиринте. Сперва мы поднялись по лестнице на второй ли, третий этаж, потом спустились на пол-этажа вниз, потом опять вскарабкались наверх — при этом мы всё время петляли по коридорам. Наконец провожатая остановилась, открыла дверь, передала мне ключ и исчезла. Когда я вошёл, дверь за мной автоматически защёлкнулась. Я очутился в тесном голом закутке: три шага вдоль, два шага поперёк; прямо передо мной окно на улицу. Налево вдоль стены кровать, в её изголовье тумбочка с настольной лампой при шнуре с висячим выключателем; рядом стул. В правой стене глухая дверь в смежную комнату. Видимо, прижимистый хозяин умел выжимать лишнюю копейку почти из ничего: из одного двухместного номера он сделал два отдельных.

Я потрогал дверь: заперта, но язык замка держится слабо, и она слегка отходит. Хватит сильного удара плечом, чтобы вышибить дверь. Меня охватило дурное предчувствие, и я напрягся, как сжатая пружина, — это было самое худшее, что я сделал, лучше бы я расслабился и уснул, и ничего бы не случилось.

Я разделся, лёг в постель, погасил настольную лампу и закрыл глаза, попытался уснуть. Не удалось. Мне стали являться сонные смутные видения. В воздухе завивались и таяли бледные волокна. Я открыл глаза: видения исчезли. Закрыл глаза: видения возвратились. Они обрели цвет, очертания и связность. В моём мозгу как бы раскручивалось цветное кино. Пёстрый восточный быт, бубны, и пляски, и кровавые стычки, а люди — арабы не арабы, а как бы наши черкесы тридцатых годов. Бедный я человек, если в моём мозгу крутится такой примитив! Даже запоминать не стоит. Но тут что-то стало меня отвлекать извне. Я открыл глаза и прислушался. В соседнем номере раздавались сухие равномерные стуки. Такие стуки могли исходить только от мёртвого тела: двери, оконной рамы или форточки. Вот стуки прекратились. В соседнем номере ни звука. Мёртвая тишина. Хотя там не было ни души, меня пробрало странное ощущение — мне показалось, что кто-то тихо приблизился к смежной двери, нагнулся и наблюдает за мной в замочную скважину. Я включил свет, повернул лицо и направил взгляд прямо в замочную скважину — она находилась на расстоянии двух шагов, как раз на уровне моего лежащего лица. Скважина была пуста. За дверью никого не было. Я погасил свет, закурил и размышлял, что это такое было? И снова услышал дробные звуки. Там что-то дёргалось и стучало. Я встал, осторожно потрогал дверь: всё так же заперта. Я зажёг спичку и поднёс её к замочной скважине: пламя спички слегка заколебалось. Тогда я нагнулся и поднёс горящую спичку к полу: пламя спички тотчас вытянулось вдоль пола, затрепетало и погасло. Теперь ясно: сквозняк. Айсберги слишком близко подошли к Ирландии, вызвали ненастье, и вот сквозняк погасил мою спичку. От сквозняка что-то дёргается и стучит. Ум дурак, ему всё понятно, только не сердцу. Моё сердце отзывалось не на строгие доводы ума, а на стуки неизвестного происхождения. Как только они раздавались, я слышал стук собственного сердца. Наверное, это дёргалась и стучала жилка на левом виске. Мне казалось, дёргались и стучали даже мысли, они ведь были так расстроены. Меня удерживал на месте остаток здравого смысла, не то бы я вскочил и вышиб дверь, дабы увидеть