реальное училище и сейчас в селе не мог найти работы. Увидев, с какой радостью я забрасываю хрестоматию для чтения, он подошел ко мне и спросил, по какому случаю я так рано вернулся из школы, да еще такой радостный. Я ответил:

— Умер один писатель.

— Какой писатель? Кто? — спросил Кыню.

— Не помню его имени.

Брат разозлился. Схватил меня за ухо и сказал:

— Не отпущу до тех пор, пока не вспомнишь…

Извиваясь, я покраснел и совсем неожиданно выкрикнул:

— «В краю, где Балкан…»

— Что-что? — Он продолжал выкручивать мне ухо.

Вдруг я вспомнил:

— «Сосна»!.. «Сосна» Ивана Вазова!

Кыню отпустил меня. Постучал пальцем по моей голове и добавил:

— В следующий раз будешь помнить имена писателей. Это поважнее заглавий!.. Слышишь? — Он дружески взял меня за руку и привел наверх, в комнату, где хранил свои книги. Достал с этажерки толстый том в твердой красной обложке и подал его мне: — Читай!

На обложке было написано крупными золотыми буквами: «Под игом».

— Вот с чего ты должен начать, — сказал мой брат, — чтобы понять, по какому поводу сегодня звонят колокола… и почему у вас нет уроков… Но особенно не радуйся… Понял?

— Понял, — ответил я.

Книга в моей руке стала тяжелой, как удары колокола, которые опять понеслись над селом, снова извещая всех о смерти писателя. Так же колокол бил, когда кто-нибудь умирал в нашем селе. Сейчас умер Иван Вазов, а колокол звонил, словно писатель был родом из нашего села.

Я держал книгу и молчал. Мне было суждено, очевидно, носить имя этого писателя в сердце всю жизнь.

Так состоялась эта вторая в моей жизни встреча, определившая мой дальнейший путь к людям и литературе. Она была крепко связана с бытом и природой моей родной деревушки. Я и не подозревал, насколько тесно жизнь простых людей переплелась с поэзией и моими мечтами. Более подходящего фона нельзя было и придумать: заросший бурьяном школьный двор, звезды… посиделки, на которых лущат кукурузу, песня деревенских девушек… голуби, старая колокольня… Все было на месте, все дополняло мое представление о мире, о поэзии, которую я познавал, об искусстве. И оно приобретало свой истинный, настоящий смысл. Оно не могло быть другим, отдельным от жизни народа. Оно было моим, как были моими и село, в котором я родился, и воздух, и небо. И я начал жить поэзией, очарованный ее магией. Так могут очаровать пестрый цвет поляны, песня птиц, ветер в лесу, синяя глубина реки, далекие Балканы… Все это, вылитое из вечного сплава, принадлежало одному сердцу, и сердце это называлось Болгарией.

Несколько позже, в бедном софийском квартале, где начались мои студенческие годы, я увидел и другую Болгарию… То была моя третья незабываемая встреча…

Жили мы тогда на чердаке, в тесной, с низким потолком, комнатушке. Там готовились к занятиям, писали стихи, с радостью и надеждой встречали восход солнца. Почти каждый вечер к нам заглядывал Ваньо, маленький сапожник из подвала. Он любил слушать, как мы читали стихи. Это был русый мальчик, худенький, бледный, изящный, как фарфоровая статуэтка; не поверишь, что эта фарфоровая статуэтка может просидеть весь день, сгорбившись, в подвале, в кожаном фартуке, с вымазанными столярным клеем пальцами, держа в руках молоток и забивая гвозди в толстенную кожаную подошву.

К нашему большому удивлению, Ваньо мечтал стать актером. Знал наизусть много стихотворений Смирненского^[2]. Однажды он декламировал на какой-то рабочей вечеринке стихотворение «Юноша», и с тех пор его артистическим мечтам не было предела. Он тут же, как только приходил к нам на чердак, начинал:

Каким бы делом мы ни занимались, но сразу, услышав его голос, высокий и звенящий, оставляли все и с восторгом слушали юношу. Ваньо стоял у окна, лицо его горело, синяя жилка билась над виском… Он в самом деле казался нам далеким и нереальным, не ведающим, для чего пришел в этот мир и почему должен умереть…

В один из майских дней шел холодный дождь. Большая старая липа, росшая перед домом, еще не распустилась. Мостовая была мокрой и скользкой. Дул пронизывающий ветер, как будто опять вернулась зима. В то утро Ваньо нашли мертвым. Он лежал на верстаке, уткнувшись лицом в кожаный фартук. Тонкая струйка крови застыла у него возле уголка рта. Увидев его лежащим, хозяин крикнул несколько раз, чтобы он вставал, но Ваньо уже ничего не слышал. Тогда хозяин взял его на руки и положил на стоявшую у стены лавку…

Хоронили Ваньо только сапожник с женой, я и два моих товарища. У Ваньо не было родителей, не было даже близких. Кто мог оплакивать его?

В тот день дождь шел непрерывно. Земля размокла. На кладбище все было покрыто черной грязью. Перед тем как гроб, опустили в зияющую перед нами яму, я вышел вперед и прочитал перед затихшими провожающими стихотворение «Юноша». Они смотрели на меня удивленно, потому что никто не просил меня говорить, а тем более читать стихотворение. Так или иначе, меня терпеливо выслушали до конца. После этого кто-то сказал: «Бог его простит», закопали парня в землю и разошлись каждый своей дорогой. Идя с кладбища, я непрерывно повторял: «…Не спросил… зачем должен я умирать…» Так, с непокрытой головой, шел я под дождем, пытаясь утопить свою боль в весенних водах, которые не переставая лились на меня и на землю — такую грустную, черную и зеленую… Я шел по этой земле и не мог забыть маленького сапожника с его мечтой стать артистом…

Много времени миновало с тех пор. Скольких людей повстречал я! Сидел в тюрьме за нелегальную коммунистическую деятельность. И маленький сапожник часто вспоминался мне в дни грусти и размышлений. Я видел его то вблизи и ясно, то издали и туманно, как бы раздавленного теснотой подвалов и чердаков. И тогда я повторял стихи Смирненского:

В сущности, я уже знал, зачем живу и за что умру. Это наполняло меня гордостью. Все, что черпал из книг, я старался претворить в жизнь. С нетерпеливой поспешностью я шел от теории к практике. Теория говорила: капитализм нужно свергнуть, эксплуатацию человека человеком — уничтожить. Это звучало почти как заклинание. А практика направляла меня к университетскому зданию, где нужно было разбросать листовки к Первому мая. Я поднимался по длинной каменной лестнице, побледневший от страха и напряжения, и бросал листовки вниз. Потом я блуждал в бесконечных коридорах и