однажды получил копию, присланную доброжелателем.

Заголовки статей как бы перекликаются между собой: Россия… Петербург… Москва и Петербург…

Что две трети материала вышло из-под пера Искандера, не должно удивлять: из 2 тысяч страниц, составивших все 245 номеров «Колокола», Герценом написано около 1200. Однако между двумя статьями Искандера находится большая статья «Из Петербурга (письмо к Издателю)» — первая крупная корреспонденция, опубликованная на страницах газеты. Имя первого корреспондента «Колокола», понятно, под статьей не обозначено…

Оно могло быть в архиве газеты, но большая часть архива до сих пор не обнаружена. Время от времени всплывают слухи, что тайный архив Герцена и Огарева «где-то в Англии» или «где-то в Швейцарии». У потомков Герцена сохранилась лишь часть бумаг Герцена и Огарева, попавших в СССР после Отечественной войны в составе так называемых Пражской и Софийской коллекций (впрочем, даже этот далеко не полный архив занял при публикации более 3 тысяч печатных страниц). Сведения о корреспондентах могли быть также в архиве Трюбнера: книготорговец Николай Трюбнер издавал и распространял печатную продукцию Вольной типографии, позже фирма перешла к его детям, затем к внукам и существует в Англии и поныне. К несчастью, по свидетельству одного из Трюбнеров, в помещение, где хранился старый архив, во время последней войны попала бомба и все бумаги, относящиеся к XIX веку, погибли…

В уцелевших частях секретного архива «Колокола» почти ничего не имеется об авторе второй статьи второго номера газеты (о разнице между «почти ничего» и «совсем ничего» будет сказано в своем месте). В общем, этот корреспондент пожелал остаться неизвестным, и его желание сбывалось в течение более чем столетия. Был единственный способ разыскать его — внимательно вчитаться в статью и узнать писавшего «по почерку». У каждого писателя, журналиста, даже у непрофессионала, имеются индивидуальные черты, свой стиль, который позволяет многое узнать об авторе. Способ этот — разгадывать анонимного автора по стилю — не считается, однако, слишком надежным. Текстология может многое, но все же еще не выработала математически точной формулы стиля, так чтобы можно было, например, вложить текст в машину, а машина тут же выбросила бы ответ — «Добролюбов», «Гомер», «Демьян Бедный»… Хорошо, если стиль так индивидуален, что его ни с каким другим не спутаешь (Герцен, например, уже из-за границы напечатался инкогнито в русском легальном журнале: к редактору со всех сторон посыпались вопросы, как это он отважился опубликовать беззаконного Искандера).

Но вот перед нами «Колокол» № 2. Стиль анонимного «Письма к Издателю» — самый обыкновенный. Возможно, писал его человек, фамилия которого никаких эмоций у нас бы не вызвала.

В 1857 году, дней через 10 после выхода газеты в Лондоне, эксперты III отделения уж изучали ее в своей штаб-квартире близ Цепного моста в Петербурге, но, поскольку автор остался неизвестен, можно сказать, что жандармское чтение особых плодов не дало.

Шутки об историке XX века, состязающемся в текстологии с жандармами XIX столетия, не замедлили появиться на устах моих коллег, и я хорошо сознавал, до какой высоты поднимутся их сатирические упражнения, если розыск завершится находкой…

Итак, дано: письмо в «Колокол».

Требуется найти: автора.

Начинается присланное из Петербурга «Письмо к Издателю» с таких слов: «В какое странное положение стала Россия с окончанием последней войны! Севастопольский пожар разогнал немного тот мрак, в котором мы бродили ощупью в последние годы незабвенного царствования^[2]. Многие приняли военное зарево за возникающую зарю новой жизни и в словах манифеста о мире думали слышать голос скорого пробуждения. Но вот прошло уже два года нового царствования. Что же у нас изменилось?»

Уже из этих строк ясно, что письмо и его публикация не разделены слишком большим промежутком времени («два года нового царствования», то есть царствования Александра II, минуло в марте 1857 года, а 2-й номер «Колокола» вышел в августе). Значит, автор письма пользовался каким-то удобным и надежным каналом — «Петербург — Лондон».

Перечисление того, что сделало и чего не сделало «потеплевшее» правительство Александра II, пришедшее на смену непробиваемому деспотизму Николая I, открывает политические взгляды автора: он одобряет «отмену дикого налога на заграничные паспорта и возвращение из ссылки тех декабристов, кому судьба отпустила почти библейское долголетие», но не видит в этих мерах ничего, «чтобы восхищаться, кричать о наших быстрых успехах, о неизреченной деятельности и кротости молодого правительства… Неужели же эти нелепые гонения и преследования могли продолжаться, когда даже коронованный юнкер в Вене дает амнистию?»

Как видно, отдельные послабления автора письма не удовлетворяют, он даже пародирует тех, кто «восхищается неизреченной деятельностью и кротостью…». Запомним реплику о «коронованном юнкере», то есть австрийском императоре Франце-Иосифе: среди недовольных петербургской властью многие полагали, что венская — еще хуже. Особенно настаивали на этом славянофилы, для которых «коронованный юнкер» был прежде всего угнетателем чехов, словаков, хорватов, украинцев и других славянских народов.

Что же корреспондент «Колокола» считает для России главным?

Крестьянский вопрос. Освобождения крепостных он требует зло и решительно, обвиняет в «тупой оппозиции» «двух-трех глупцов в Государственном совете и тех помещиков — Коробочек, которые до второго пришествия Пугачева не поймут, в чем дело».

Так впервые в письме появляется Пугачев…

Чем дальше, тем резче становится статья. Видно, что тема эта волнует его и тревожит повседневно… Он полагает, что с засильем бюрократов и крепостников бороться очень просто — нужно дать больше свободы слову, дать гласность:

«В „Русском вестнике“ явились в последнее время статьи, которые знакомили публику с типами губернских воров средней руки. И что же? Воры и укрыватели воров большой руки подняли крик, начали жаловаться государю — и если он не послушал их, зато и не приказал замолчать. Они через несколько недель опять пошли жаловаться на книжку стихотворений, где ничего нет, кроме участия к бедности и ненависти притеснениям. Аристократическая сволочь нашла в книжке какие-то революционные возгласы, чуть не призыв к оружию. Русское правительство, изволите видеть, боится стихов: