Рука Сигизмунда дрожала и продолжала подергиваться в поисках упавшего меча.
– Нет, – с братской мягкостью шепнул Абаддон, несмотря на то, как у него самого лилась кровь и тяжело вздымалась грудь. – Нет. Все кончено. Спи, потерпев заслуженную неудачу.
Кончики пальцев рыцаря царапнули эфес его меча. Так близко, но ему не хватало сил даже на это. Его лицо стало бескровно-синим, как у недавно умершего, но он продолжал дышать.
– Сигизмунд, – выговорил Абаддон губами, потемневшими от собственной крови, – этот коготь убил двух примархов. Он смертельно ранил Императора. Я бы не дал ему попробовать на вкус еще и твою жизнь. Если бы ты только мог увидеть то, что видел я.
Признаюсь, глядя глазами Абаддона, я ожидал услышать какой-нибудь банальный рыцарский обет, или же бормотание имени Императора напоследок. Но вместо этого изуродованное тело, некогда бывшее Первым капитаном Имперских Кулаков и Верховным Маршалом Черных Храмовников, заговорило с полным ртом крови, тратя остаток своей жизни на то, чтобы отделить слова друг от друга и позаботиться, что каждое из них прозвучит отчетливо, несмотря на дрожь и кровь.
– Ты умрешь, как умер твой слабый отец. Без души. Без чести. Рыдающим. Посрамленным.
Последнее слово Сигизмунда стало его же последним вздохом. Оно вышло из его уст и забрало с собой душу.
Я открыл глаза в апотекарионе и соознал, что мне нечего сказать. После финального проклятия Сигизмунда слова мне не давались.
– Фальк доставил тело Сигизмунда с «Крестоносца», – сказал мне Абаддон. – Он лично его нес.
Я продолжал молчать. Я не мог угадать, хочет ли он сделать из него трофей, который бы присоединился к распятому над оккулусом расчлененному скелету Тагуса Даравека, или же желает осквернить труп Сигизмунда ради какой-то религиозной цели.
Абаддон опять выглядел неимоверно уставшим, и я воспринял тишину как намек, что мне пора удалиться. Он не стал возражать.
– Мне нужно кое-что сделать, – сказал я вместо прощания. – Обрезать последнюю нить.
Он не ответил и не стал смотреть, как я ухожу. Он вновь видел Сигизмунда и предавался размышлениям об тех ответах, что уже никогда не смог бы дать брату, которым когда-то восхищался и который умер, ненавидя его.
Уходя, я не чувствовал в нем печали. Я вообще ничего не чувствовал. И эта пустота, эта опустошенность была в чем-то еще хуже.
Саргон собрал в своих покоях небольшую группу воинов, и они стояли в озаренном свечами молитвенном зале, переговариваясь между собой и ожидая, когда бывший капеллан Несущих Слово приступит к делу. Это я попросил Саргона собрать их и принять их клятвы в уединенной обстановке своего святилища. Позови я их сам, это бы вызвало у них подозрения, которых мне хотелось избежать.
В общей сложности одиннадцать. Одиннадцать выживших воинов, бывших свидетелями битвы Абаддона и Сигизмунда. Их должно было быть двенадцать, но Заиду отсутствовал – Телемахон поступил как всегда, позаботившись о том, чтобы его приближенные лакеи держали ответ исключительно перед ним самим.
Я решил не занимать себя этим. У меня было достаточно дел с этими одиннадцатью. Двое являлись бойцами Вопящего Маскарада, остальные принадлежали к группировке Амураэля Жатва Плоти – воинам, которым он бессчетное количество раз доверял свою жизнь.
Саргон велел им повторно принести обет молчания – обет, который они уже давали Телемахону с Амураэлем на борту «Тана», шепотом поклявшись никогда не говорить об увиденном. Никому за исключением присутствовавших при поединке нельзя было позволить узнать, что в схватке с Сигизмундом Абаддон оказался настолько близок к падению. Подобным нежеланным истинам не было места в творимой нами легенде.
Все они подкрепили их без возражений, сочтя церемонию за честь. Каждый из них знал, что обман означает смерть, а сдержанное слово означает благосклонное внимание со стороны Эзекариона. Это могло стать великолепной возможностью. Руководство отделениями, даже должности лейтенантов в группировках – все это было вполне возможно. Судьба дала им преимущество и приблизила к Эзекариону. Они не имели ни малейшего желания растратить такой шанс, выставив себя недостойными его.
Именно такие мысли я ощущал издалека: амбиции, соблазн, жажда. Никто из них не нарушал обета. Они дорожили возможностью хранить верность.
Саргон посвятил их одного за другим, аккуратно изобразив у них на лбу багряное благословение Восьмеричного Пути мокрым от крови пальцем. Он окунал кончики пальцев в чашу с внутренностями рабов и шептал, что Пантеон будет милостиво взирать на каждого из них за сохранение тайны их повелителя.
Закончив, Саргон наклонил чашу к губам и выпил остатки крови. Он аккуратно и неспешно поставил пустой сосуд на пол и жестом предложил воинам уйти, вновь поблагодарив их. Они прошли через его тренировочный зал и двинулись по голой металлической палубе, еще не начав переговариваться. Их ауры светились гордостью от ощущения, что их посвятили в секреты, закрытые для братьев.
Переборки с северной и южной стороны арсенала Саргона со скрежетом сдвинулись по направляющим, неблагозвучно грянув металлом о металл в конце своего пути. Как только обе двери с грохотом закрылись, я выступил из тени перед одиннадцатью воинами.
Я не сказал ни слова. Шарада закончилась.
Даже пожелай я что-нибудь сказать, времени на это не было. Несколько из них сразу же поняли, что происходит. Двое рапторов из вопящего Маскарада издали пронзительный охотничий клич, служивший им оружием, потянулись к цепным мечам и запустили их. В тот же миг четверо из числа остальных схватились за болтеры и открыли огонь. Вопли прошли мимо меня, оставшись без внимания. Болты врезались в кинетический щит, поднятый мной жестом бионической руки, и разорвались об него.
Я не стал приказывать им сдаться и уступить неизбежному. Можно было бы пообещать, что, если они примут свою судьбу, то все пройдет быстрее и без боли, однако мне не хотелось им лгать. Больно должно было быть вне зависимости от того, покорятся они или нет.
– Не стрелять, не стрелять! – взревел один из них, командир отделения. Он ударами вынудил остальных опустить оружие.
– Лорд Хайон, – произнес он, глядя на меня с преданностью истинно верующего. – Лорд Хайон, вам нет нужды этого делать. Мы дали клятву. Мы никогда не расскажем о том, что видели.
Меня восхитила