было обычая, чтобы студенты прослушивали сквозной курс лекций и сдавали бы все экзамены. Все зависело от того, чем вы собираетесь заниматься дальше. Всего было два рода экзаменов: докторские и асессорские. Если вы хотите стать юристом, бургомистром или директором банка, словом, занять должность, вы должны сдать экзамены на асессора. Причем в Геттингене асессорские экзамены даже не принимались. Тут достаточно было уже чести, что вы учились в Георгии-Августе, а экзамены можно было сдать в любом другом городе. Совсем другое дело докторские экзамены. Если человек хочет стать доктором, он должен ждать, когда ему предложат сдать эти экзамены, когда геттингенская профессура сочтет его достойным быть доктором Георгии-Августы. Стать, например, доктором Гейдельбергского университета гораздо проще, и легче, и скорее. А тут нужно терпеливо ждать, можно и не дождаться, но попроситься в доктора нельзя. И когда геттингенские профессора присмотрятся к молодому человеку и придут наконец к выводу, что он не испортит их значимости в ученом мире, устраиваются экзамены с неизменным результатом: cum laude — с отличием, eximie — отменно, egregie — превосходно. Новоиспеченный доктор Георгии-Августы, получив диплом, напечатанный типографским способом (имя и фамилия тоже напечатаны типографским способом) и пять типографских копий (считается, что больше пяти копий не понадобится), обязан прийти на Рыночную площадь, где красуется ажурный фонтан — Gänseliesel — фонтан маленькой пастушки, и поцеловать пастушку. Геттингенцы по праву считают, что из всех девушек мира маленькую пастушку целовали больше всех.

Геттинген жил мерной жизнью. Гордился своей ученостью, своими «колбасами и университетом» и держал горькую обиду на Гейне, ославившего геттингенских девушек, приписав им самые толстые ноги в мире. Все протекало без особых изменений, пока не прокатилось по Европе слово «война».

Война для всех война. У нее свои права, свои задачи, свой приговор. И одна профессия — солдат.

С войной Геттинген стал безлюдным. Пустовали аудитории университета и его библиотека, пустовали столики в уютных погребах. Великому Давиду Гильберту приписали предательство, поскольку он не поставил своей подписи под декларацией самых знаменитых немецких ученых и деятелей искусств, заверявших мир в своей полной солидарности с кайзером.

После войны нищая Европа вдруг оказалась под совершенно определенно направленным золотым американским дождем: американские деловые круги почувствовали, что наука может стать делом, в которое стоит вложить деньги. И в Геттингене, как и в других крупных научных центрах Европы, появились эмиссары от Рокфеллеров и Дюпонов. И к старому университету, к скромной Георгии-Августе, добавились новые институты, раскинувшиеся по всему городу. Появились новые лаборатории, оборудованные по последнему слову техники, новые здания с большими, средними и малыми аудиториями, выстроенные на шальные американские деньги. Разворачивались улицы, сносились маленькие дома с тем, чтобы построить опять-таки маленькие дома, но уже с центральным отоплением, а не с тем отоплением, которое пришло из прошлых веков.

Словом, было что показать и рассказать молодому человеку из России, только-только прибывшему в Геттинген.

Румер долго не мог уснуть в ту ночь. События всего дня, рассказы новых друзей снова и снова прокручивались в голове и каждый раз останавливались на одном и том же месте, поразившем его больше всего: ни один из его новых знакомых ни разу не спросил его, человека из России, про его удивительную родину, про то, как живут в России и что такое революция. А Юра Румер, московский мальчик с Маросейки, мог бы многое им рассказать.

* * *

Юрий Борисович Румер родился в семье московского негоцианта, купца первой гильдии Бориса Ефимовича Румера и был последним ребенком в семье. Братья Осип и Исидор, погодки, были старше Юры на 18 и 17 лет, сестра Лиза — на 11. Кроме родительских любви и ласки всем детям Бориса Ефимовича достались любовь и ласка их воспитательницы Алисы Блекер. Она была из тех немцев, предки которых жили в Москве с незапамятных времен. Всех детей Бориса Ефимовича она любила одинаково и занималась ими с одинаковым интересом. Она читала им Шиллера и Гёте до хрипоты, пела добрые народные песенки и учила их подлинному немецкому языку.

Старшие сыновья Бориса Ефимовича с отличием окончили Армянскую классическую гимназию. Осип Борисович еще в молодые годы стал знаменит своими переводами. Впоследствии он сделался выдающимся лингвистом. Знал 26 языков. Переводил Платона и Горация, лирику французского Ренессанса и Шекспира, средневековую индийскую поэзию, Омара Хайяма, Петефи. Исидор Борисович всю жизнь поражал окружающих глубиной своих разносторонних знаний и нетривиальностью мышления. Он прекрасно знал, например, математику, изучая ее самостоятельно, читал труды Гаусса, Римана и Лагранжа в подлинниках. На хлеб он зарабатывал литературными переводами (в его переводе появилась первая популярная книга по теории относительности). Его бросало из стороны в сторону. Но главной его страстью была философия. К несчастью своему, он был философом-идеалистом, проповедником философии Тейхмюллера, сыгравшей впоследствии роковую роль в его судьбе.

Семья Бориса Ефимовича занимала второй этаж доходного дома Егоровых в Космодемьянском переулке на Маросейке. На третьем этаже жил знаменитый адвокат Коган, потрясавший московские суды своими речами. У адвоката было две дочери, это будущие Лиля Брик и Эльза Триоле. Со временем семьи Румера и Когана породнились: старшая из сестер, Лиля, вышла замуж за двоюродного брата Юры — Осипа Брика. Младшая, Эльза, хотя и родилась на четыре с половиной года раньше Юры, была его верным партнером во всех детских играх и даже, когда Юре исполнилось семь лет, учила его целоваться. Родители их были очень дружны. Часто музицировали вместе. Долгими вечерами обсуждали неустойчивую государственную политику, внутреннюю и внешнюю, дивились неслыханным чудесам техники нового века. Ходили по-соседски на Лубянку, чтобы посмотреть, как меняют газовые фонари на электрические. Удивлялись, как быстро вместо конки забегал по рельсам электрический трамвай, и с опаской обсуждали вопрос о том, что, очевидно, придется и дома пользоваться электричеством, но вряд ли это будет уютно и надолго. В состоятельных домах появились телефоны. Тогда легко было догадаться, кто обзавелся телефоном раньше; если у Коганов телефон был 3–18, а у Румеров 7–15, это означало, что Коганы решились поставить у себя телефон за несколько месяцев до Румеров.

Борис Ефимович Румер был не