Михаил Григорьевич Зайцев
Прыжок в ночь

«Осенью и зимой 1941 года авиадесантные соединения защищали родную столицу. А когда началось контрнаступление наших войск под Москвой, в районе Ржева и Вязьмы, в глубокий тыл отступающих гитлеровцев было выброшено крупное соединение десантников под командованием генерала А. Ф. Казанкина. Десантирование проходило в исключительно сложных условиях - десять тысяч человек были выброшены ночью, в сильные морозы. Однако воины-десантники, беспредельно преданные Родине, с честью выполнили боевой приказ.

В течение шести месяцев, сражаясь в глубоком вражеском тылу, они громили подходящие резервы, рвали коммуникации, управление. Десантники прошли с боями около 650 километров, уничтожили 15 тысяч гитлеровцев, много различной техники, освободили более 200 населенных пунктов».

(Газета «Красная звезда» от 20 февраля 1968 г.)

Помню, ранним июньским утром 1944 года я открыл знакомую калитку в невысоком и редком заборе родного дома, откуда почти четыре года назад ушел на войну.

Стараясь унять биение сердца, шагнул во двор. Собака Жучка, моя любимица, сердито залаяв, тут же конфузливо смолкла и, радостно повизгивая, завиляла хвостом. Не забыла, видно, как поил я ее молоком из соски, когда она была еще щенком.

В тесовом сарайчике прокукарекал петух, да так голосисто и звонко, что соседские петухи, как ни старались, не могли его перекричать.

Родным и близким, давно забытым мирным прошлые повеяло на меня. Неожиданно распахнулась сенная дверь, и на крыльцо вышла мама. Изменившаяся и постаревшая, она все равно была самой лучшей и самой красивой на свете.

Вскинув на меня усталые, но не потерявшие живого блеска глаза, она некоторое время, не узнавая, всматривалась в мое лицо.

- Мама,- сказал я тихо.- Мама, это я…

- Сынок… вернулся! - воскликнула она, протягивая ко мне руки.

Слезы неудержимо потекли по ее покрытому морщинами и бесконечно дорогому для меня лицу.

Острое чувство вины, в чем - я и сам не знал, рыданием сдавило сердце, подступило к горлу.

Я неумело шагнул на протезе к ней навстречу, осторожно взял ее руки и прижался лицом к загрубелым от работы ладоням, как бывало в раннем детстве, когда мне беспричинно хотелось плакать, А она только тихо повторяла:

- Живой, живой…

Прошли годы. Боль утрат затушевалась, вытеснилась повседневными делами и заботами. Я окончил институт и с дипломом инженера поехал работать конструктором на льнофабрику в город Вязники. Со мной поехала и мать. Ей было уже за шестьдесят. Неутомимая труженица, она ни минуты не знала покоя, стараясь оградить меня от всех домашних дел.

Домик наш стоял на берегу Клязьмы. От фабрики рукой подать. Яблони и вишни окружали усадьбу зеленым кольцом. С реки доносились гудки небольших буксиров и пароходиков, крики купающейся детворы.

Вышел однажды утром в сад подышать и ахнул от изумления. Все белым-бело. Цвели яблони и вишни. Пчелиный гуд стоял стеной, цветочные лепестки, снежинками устилая землю, падали на голову и плечи. Солидные, медлительные шмели, с красными брюшками и пожелтевшими от цветочной пыльцы лапками, ползали по одуванчикам. Высоко над головой пролетали чайки. На столетней липе ворковала горлинка, встречая утро.

- Миша!

Я вздрогнул. Мама звала.

- К тебе гости!

Вроде только что проводил после майских праздников всех гостей. Недоумевая, кто бы это мог быть, иду к дому. У крыльца, на скамеечке, сидела Мария Васильевна, мать моего боевого друга Виктора Смирнова. Морщины пересекали ее высокий лоб и, веером расходились от глубоко запавших карих глаз. Поседевшие волосы обрамляли ее когда-то красивое лицо.

- Здравствуйте, Мария Васильевна! Откуда и какими судьбами к нам?

- Из Свердловска я, Миша, сестра у меня там. Была в Горьком, случайно узнала о тебе и решила заехать. Денька два побуду. Поговорить мне с тобой, Миша, надобно.

Короткий эпизод промелькнул передо мной: большак, гусеница фашистского танка, нависшая над окопом, и Витя, мой друг, только что подорвавший гранатой другой танк, сам в этом окопе, под гусеницей вражеской громады…

Память, неутомимая, как совесть, разбудила прошлое, разбередила приутихшую боль. Сделав над собой усилие, я отогнал прочь воспоминания и, натянуто улыбнувшись, сказал:

- На работу мне пора. Побудьте с мамой, а сегодня вечером или завтра утром и поговорим.

Мать вынесла на крылечко террасы кипящий самовар с чайником на конфорке. Наскоро выпив стакан чаю, я ушел. Весь день мне не работалось. Не давала покоя мысль о Марии Васильевне, о предстоящем с ней разговоре. Речь могла идти только о ее сыне, с которым мы вместе уходили на войну.

* * *

Мы дружили со школьной скамьи. Вместе с ним, с моим братом Николаем и двумя нашими закадычными дружками Ваней Климачевым и Сашей Агафоновым нас принимали в Ивановский кавалерийский клуб. Это было очень почетно - сам Семен Михайлович Буденный похвалил наших конников и назвал их казаками с реки Талки.

Начальник кавклуба Голубинов, статный бывалый кавалерист с кривой бухарской шашкой на боку (подарок Фрунзе), поздравлял нас с успешным завершением соревнований, всем нам были вручены значки юного всадника, а Вите еще и приз - бронзовый конь.

Не помню, на какой день сентября, но точно помню, что было воскресенье последнего года моей учебы в текстильном техникуме, Витя заявился к нам рано утром. Пришел взволнованный чем-то. Не сказав ни «здравствуйте», ни «доброе утро», сразу же спросил: «Какая у вас группа крови?» И при этом посмотрел на нас с Николаем, словно охотник за скальпами.

- Не знаем, - ничего не понимая, ответил я.

- Кровь нужна позарез! - провел Виктор ребром ладони по горлу.

- Для чего? - сделали мы удивленные глаза.

- Студентке нашей, Жанне (Витя поступил в педагогический институт). Мальчонку из-под трамвая вытащила, а сама не успела увернуться. Ногу отрезало. К Ване с Сашей я уже ходил. Они согласились. Придут прямо в нашу больницу. Так что и вы не задерживайтесь, - сказал Витя и исчез за дверью.

Спросить даже забыл о нашем согласии быть донорами. Считал, видимо, что, как и он, мы не оставим товарища в беде.

Храня верность комсомольскому завету; «Один за всех, и все за одного» - мы дали свою кровь. Жанна осталась жить. Готовность к самопожертвованию была отличительной чертой характера Виктора. С особой силой проявилась она у него позднее, когда перед лицом смертельной опасности каждый становился самим собой, без показного лоска и