большой человек, тебе виднее. Просвети.

Толстяк, казалось, не обратил внимания на скрытую в последних словах иронию и со значением, назидательно, заговорил, откинувшись на спинку кресла:

- Не в этом дело, Вова. Дело в масштабе самих событий. Помнишь известную шутку Ильфа и Петрова о двух мирах, большом и малом? А это не шутка. Это, мой милый, весьма серьёзное дело.

- Ну-ну, Миша, теперь уже ты усложняешь.

- Нисколько. Ты вот вдумайся. А то за наукой следишь, плодами её желаешь воспользоваться, а явлений жизненных и их масштабов не постигаешь. Большой-то мир сегодня стал ещё больше. А малый… Муторный это мир, мне лично надоевший и опротивевший. О нём не только читать - думать тошно. Читать и думать приятно о большом мире. Вот ты и начитался. А живёшь ты, Вова, в малом мире, не забывай.

- Эрго?

- Надо тебе его законы изучить. Тут масштабики вон с ноготок. И соответственно законы совсем другие, чем в большом мире. Их надо знать, чтобы устроиться в нём наилучшим образом. А устроиться в нём можно, прежде всего имея кое-какие средства. Так или нет?

Толстяк усмехнулся и испытующе посмотрел на приятеля. И тот в ответ тоже усмехнулся, понятливо, но недобро. Потом достал сигареты, нарочито медленно вытянул одну из пачки, не спеша щёлкнул зажигалкой, затянулся, выпустил струйкой дым и, постучав по сигарете над пепельницей, словно уже можно было что-то стряхнуть, тихо спросил:

- А себя, Миша, ты разве в этом малом мире уже не числишь?

- Временно, Вова, только временно. Разбег мне нужен, инерция. У нас с тобой разное представление о конечной цели. Я же тебя хорошо знаю. Ты прежде всего сибарит. Для тебя главное - чтобы уже сейчас тебе было хорошо, чтобы все радости жизни тебя окружали. Так ведь?

- Допустим.

- Ну вот. А я, Вова, дьявольски честолюбив. Это я тебе откровенно говорю. Тебе можно. Мы друг друга не продадим. Потому что нам за это никто больше не даст, чем мы от нашей дружбы имеем. Ха-ха-ха!.. Да, так вот, повторяю, я дьявольски честолюбив. Мне почёт нужен, слава, карьера. Я власть люблю. Чтоб зависели от меня, от моего слова, моего решения, чтоб сердчишки у них бились, когда со мной говорят, когда меня просят. Для такой цели я сил не пожалею. И у меня их много, я чувствую. Я далеко пойду, Вова. Но разбег труден, ох труден в этом малом мире, и прыжок из него…

Толстяк задумчиво поскрёб мизинцем усы, потом, вздохнув, разлил по рюмкам коньяк.

- Ну-ну, разбегайся, Миша, разбегайся, - снова оскалился очкастый. - А пока что мы с тобой борьбу умов ведём на уровне малого мира, как ты изволил выразиться. Причём положение у нас с нашими противниками не равное. Они в случае поражения ничем не рискуют, ну, разве что укором начальства или, на самый худой конец, выговором, и всё это даже на зарплате не отразится. А вот нам в случае поражения тюрьма светит, и боже мой как надолго.

- Но и выигрыш в случае победы разный, не так ли?

- Именно что! У них «спасибо» и грамота, в лучшем случае - месячный оклад. А у нас нечто с несколькими нолями.

- Эрго?

- Нам победа в сто раз необходимее, чем им. И тут, Миша, без науки не обойтись. У них такая наука есть, ей уже больше ста лет. Зовут её криминалистикой. А у нас должна быть своя - этакая, я бы её назвал антикриминалистика, что ли.

- Фантазёр ты, Вова, неисправимый, - усмехнулся толстяк, намазывая себе аппетитный бутерброд и сам любуясь своей работой. - Науку какую-то придумал… ай!.. - Он подхватил на лету комочек икры и любовно намазал его поверх всей горки. - Надо, Вова, не мудрствовать, а быть крайне осмотрительным, крайне! И не зарываться. - Он оторвал взгляд от бутерброда и сердито посмотрел на приятеля: - Что за тобой, кстати, водится. - И укоризненно погрозил ему жирным ножом, но тут же насмешливо добавил: - Впрочем, что же ты конкретно придумал по своей этой самой науке?

- Кое-что ты скоро увидишь, Миша, - негромко произнёс очкастый, забившись в угол просторного кресла и глядя куда-то в сторону, отчего узкое лицо его казалось ещё больше похожим на пилу; ну а глаз его за всё время разговора толстяк вообще не увидел, ибо, как ни было сумрачно в зале, приятель его очков так и не снял.

- Кое-что увижу… - произнёс он, жуя бутерброд и сухо осведомился: - А остальное? Для себя оставляешь?

- А как же! Непременно. По законам антикриминалистики.

- Интересно… - Толстяк перестал жевать и внимательно посмотрел на своего собеседника, потом задумчиво произнёс, не спуская с него глаз: - Напрасно ты мне, Вова, сказал об этом. Напрасно…

- Что, спать теперь не будешь? - усмехнулся тот и с наигранным спокойствием погасил в пепельнице наполовину выкуренную сигарету. Против воли он вдруг ощутил неприятный холодок, пробежавший по спине. Каким-то настораживающим тоном произнёс его собеседник эти последние слова, и в чёрных его глазах с припухшими веками мелькнуло что-то странное - очкастый не успел понять, что именно. Его лишь охватило на миг ощущение откуда-то возникшей угрозы, но разобраться он не успел. Это было как внезапный укол, как короткий сигнал об опасности. Возник и исчез. Мгновенно. Не понял он его. А ведь, кажется, давние знакомые сидели за столиком, они должны были знать друг о друге всё.

И от этой борьбы с самим собой очкастый даже порозовел и плотно стиснул зубы, словно боясь, как бы что-то некстати не сорвалось с языка, и тонкие губы его вовсе исчезли, так что вместо рта осталась лишь неровная прорезь.

А толстяк будто и не замечал в приятеле никаких перемен - безмятежно отпил коньяку из узкой рюмочки, пососал ломтик лимона и ворчливо заметил:

- Хватит тебе сигаретой дымить. Лучше выпей, закуси. Ты учти, такой рыбки в Москве не получишь. Вот этой, - он указал вилкой, - отведай-ка. - И, как бы между прочим, тем же безмятежным тоном заметил: - А ведь был ты, Вова, талантливым инженером. Высоко ты мог взлететь, если бы пожелал.

- Я, Миша, на судьбу не жалуюсь. И на фасад не смотри. Нынче фасад обманчив бывает. К примеру…

Но тут возник официант с дымящимся подносом на выставленной вперёд руке, и, пока он суетился возле стола, приятели умолкли. А когда наконец остались одни, разговор перекинулся на другое. Толстяк, хмурясь, деловито осведомился:

- Ты когда в Москву возвращаешься?

- Через два дня. Пятого. Самолётом. А что?

- Шестого приедет к тебе мой человек. И извини меня, Вова, но в последний раз.

- Это ещё почему?

- Потому что эта линия меня в сторону уводит. И вдвое увеличивает опасность провала. А я себе этого позволить сейчас не могу. Мне необходимо риск свести к минимуму, Вова. Я на гребне. Мне, дорогуша, такие дали теперь открылись, такие перспективы…

- Вдруг так и открылись?

- Совсем не вдруг, Вова, совсем. Я давно это готовлю, и