Небесное созданье

Повесть

— Я — борт 1734, я — борт 1734. Прием, прием… — монотонно бубнил второй пилот, совсем еще молодой, необлетанный. Повернул к командиру заострившееся лицо, выдохнул обреченно: — Нет связи, Петрович. Вообще пусто.

Грузноватый командир, с проседью в густых усах, промолчал, привычно обегая глазами приборы. Летели они в сплошном молоке морозного тумана, который метеослужба не обещала. Поднялись с прииска при легкой дымке, а, спустя минуты, когда набрали эшелонную высоту и легли на курс, видимость исчезла неожиданно и напрочь. Вертолет словно обернули бесплотной ватой, даже шум лопастей увязал в ее густой непроглядности. Приборные стрелки лежали в нужных местах, и на панели не маячили тревожные красные проблески, но от этого легче не становилось. Альтиметр показывал 1800 метров над уровнем — в пределах нормы. По курсу вершин такой высоты не значилось, но вот сам курс вызывал сильное сомнение. До Горного — всего 47 минут лета, а они в безветренном небе висели уже 32 минуты, и не могли выйти на связь с портом прибытия. Значит, где-то промахнулись. Горючего оставалось на полчаса лета. Складывалась аварийная ситуация.

— Ну-ка, попробуй еще.

— Я — борт 1734, я — борт 1734… - отчаянно завзывал к земле молодой, ломкий голос, но не дождался отклика и умолк. — Глухо, Петрович.

— У тебя глаза помоложе, Вовка. Попытайся че-нибудь разглядеть внизу. Может где туман пожиже, посветлее. Нам бы только сориентироваться.

— Неужто блуканули? — растерянно спросил тот, истово вглядываясь в абсолютно непроницаемое для глаз пространство под брюхом машины и по ее курсу, но нигде не виделось никакого просвета.

— Похоже на то, — мрачно кивнул командир. — Здесь надо летать только визуально. Когда видишь ориентиры: реку, поселки или еще что. Слепой полет в горах — самоубийство. Магнитные завихрения, непроходимость радиоволн. Опять же неожиданные туманы. Горы — есть горы.

— И что будем делать? — второй с надеждой заглянул в глаза командиру.

— Выход — один. Горизонтальная скорость — минимальная, и метр за метром — вниз. Может пробьем туман и сориентируемся. Или найдем надежную поляну. Конец ноября, снегу выпало еще мало, не увязнем.

Глаза у парня округлились.

— Петрович, это же — вынужденная… — Он еще не верил в то, что командир уже осознал как неизбежное.

— Предлагаешь подождать, пока керосин кончится? А ты представляешь, какая потом будет посадка? Все варианты просчитаны, Вовка. Пробиться к земле для нас — единственный выход.

— А как те? — второй пилот кивком головы показал в сторону салона. Там два охранника, в камуфляже и с короткими автоматами на плечах, сидели возле опломбированного ящика. Позади них, в последнем ряду кресел, дремала девица в роскошной норковой шубе с капюшоном и в такой же шапке — секретарша директора прииска. На борту ей находиться не полагалось, но охрану упросил сам директор. Секретаршу вызвали телеграммой в Барнаул, к больной матери.

— Пойди, объясни им. Так, мол, и так. Деваться некуда.

Второй, сняв наушники, пошел в салон. Склонился к охранникам и принялся объяснять ситуацию, для убедительности жестикулируя руками.

Командир видел в зеркало, как один из охранников, видимо старший, отрицательно мотал головой. Он понимал его: промежуточная посадка, будь она хоть трижды вынужденная, категорически запрещена, и экипажу на нее согласия не получить ни при каких обстоятельствах.

В молодую бытность военным летчиком командиру приходилось летать с ядерной бомбой на борту. Возле нее вот так же сидели двое неразговорчивых служак, которых летчики между собой называли «немыми». Экипажу они — ни «здравствуй», ни «прощай», и от бомбы — ни на шаг. Ночевали с ней в обнимку в любую погоду. Как-то зимой, после приземления на одном из военных аэродромов, экипаж пошел в гостиницу для летного состава на ночлег. Проходя мимо сидящих возле атомной чушки «немых», услышали в спину: «Командир, оставь кружку». Не останавливаясь и не оборачиваясь, на ходу обронил им: «Под сиденьем». Сочувственно подумалось: «Видно, у парней бутылка есть. Ночью хоть погреются, а то можно дуба дать в насквозь промерзшем чреве самолета». И разве мог он предполагать, что настанут времена, когда ему придется возить новых «немых»? Да и вообще кто мог знать, что рухнет величайшая страна, оспаривавшая власть желтого металла над душами людей? Нынче Его Величество Золото полноправно и жестко властвовало над экипажем вертолета, случайной пассажиркой и самой охраной. Да и вообще над всею Россией.

Вернулся второй пилот, лицо кислое. Безнадежно скривил щеку.

— Не разрешают. Говорят, посадка исключается.

— А что предлагают?

— Ничего. Нельзя и все. Согласно предписанию.

Командир, тем не менее, медленно склонял машину к снижению. Второй, покорно дублируя пилотаж командира, прислушался.

— Какой-то новый звук. Будто фюзеляж позванивает.

— Обледенение, — жестко пояснил командир и оглянулся: как там, в салоне? На него не мигая смотрели три пары неподвижных, остекленевших глаз. За свою долгую летную жизнь он привык видеть такие глаза у пассажиров. Небо для людей — чужая стихия, а потому тайно или явно, но боятся все. «Девчонку жалко, — подумалось ему, — редкая красавица. Прямо живая картинка».

* * *

Алексей нашарил в изголовье фонарик, приподнялся на локте и осветил циферблат наручных часов, лежащих на столешнице, возле нар. В будние дни он вставал всегда ровно в восемь, словно по будильнику, пробуждаясь от внутреннего толчка, а сейчас стрелки показывали лишь половину шестого. «Рановато, однако, — удивился он, — еще пару часов можно поспать», — и снова улегся, забравшись с головой в теплый меховой спальник. Но сон к нему не шел, сознание было ясным. «Похоже, сбой биологического ритма, — определил с досадой, — но почему? С вечера, правда, размышлял о сегодняшнем путике на Коозу, но заснул вовремя, и состояние души было ровное. Не в первый же раз туда иду, да и, надеюсь, не в последний».

Полежав еще немного и убедившись, что прихватить утреннего сна не удастся, поднялся. Засветил керосиновую лампу и выпустил на волю кобеля, нетерпеливо пританцовывающего у порога. После этого совершил ритуал, с которого начинал каждый нарождающийся день: растопил жестяную печку. Тугие волны тепла заструились от боков печурки, быстро нагревая жилым духом уже выстывшее за ночь нутро избушки.

Подогрел кастрюлю с супом и чайник. Перед дорогой плотно позавтракал и выпил кружку густого чая. Перемыл накопившуюся посуду и вообще обстоятельно прибрался, разложив разного рода бытовые вещички и