большую арену. Тебя проглотили знающие лучше, чем ты, „географию“ капитализма и приемы его широкого порабощения. Но и они так же самозабвенно темны, не допуская, что, кроме „географии“ закабаления, есть еще история нарастающего раскрепощения человечества.

Для тебя исключено представить это так же, как для черепахи — полет».

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Чтение письма прервал Клавдий.

Он благопристоен, наряден и трезв. Ему так же захотелось проститься с Вениамином Викторовичем.

— Не правда ли, сеньор, мы расстанемся друзьями? Я решил на прощанье вручить вам сувенир. Извозчик! — крикнул Клавдий.

Извозчик, стоявший за дверями, внес что-то завернутое в скатерть и по знаку Клавдия ушел. Клавдий готовил сюрприз. Это было видно по выражению его лица и по тому, как он говорил.

— После того, как самоубийца опозорил нашу династию, мне не понадобится и ее хвастливая летопись, а вам она, может быть, на что-то пригодится.

Клавдий развернул принесенное. Им был ларец с «Поминальным численником».

— Чем я обязан вам, Клавдий Лукич? — спросил Строганов, стараясь скрыть свое волнение и свое опасение за подвох, который можно было ожидать от Клавдия.

— Ровным счетом ничем, — ответил, широко и небрежно жестикулируя, еще более обрюзгший комедиант. — Разве только символической бутылкой «мадам Клико». Пятьдесят рублей. Можно и тридцать пять… Мама, извините, носит карманные деньги при себе, но прячет их там, куда не осмелится протянуть руку даже сын… Она стала изуверски скаредна. Ограбивший нас сэр, как вы знаете, отказал гроши, не достигающие миллиона… Видимо, в последние дни его совесть заставила расплатиться за старую доменку, которую он получил от шулера Топова, не уплатив ему и франка.

Соря словами, Клавдий рассказал, что Калерия Зоиловна решила купить в Екатеринбурге небольшой особнячок, а он будет создавать опереточный театр.

— Ведь доменка-то моя. Моя, мистер Строганов, а не ее… Да зачем ей столько тысяч, когда вот-вот ей нанесет визит престарелая мадам с адамовой головой и косой в руках… Извините за наготу моих предположений, но зачем же принаряжать близость ее конца в одежды розовых надежд… Ба-ба-ба! Это что у вас в графине? Не наша ли уж родная шальвинская медовушка?

— Да! Коли вы, Клавдий Лукич, не пренебрегаете народными напитками, я буду рад, если вы ее допьете.

— Я всегда любил народ! Жил для него. Слагал ему свои песни… И теперь выпью за него.

Говоря так, Клавдий наполнил медовушкой бокал и опрокинул его, допив остатки через горлышко графина.

Строганов тем временем проверил, лежит ли в ларце «Поминальный численник». «Численник» оказался на месте.

— Вот вам пятьдесят…

Клавдий небрежно сунул деньги в карман жилета и сказал:

— Если вам что-нибудь будет нужно из старинных безделушек, я буду рад перевоплотить их в более необходимое для жизни человека…

Закрыв дверь номера на ключ, Строганов вынул «численник» и переложил эту тяжелую книгу на дно дорожного сундука. От Клавдия всего можно ожидать.

Окончание письма Родиона Строганов дочитывал в поезде, когда Шалая-Шальва осталась за Уральским хребтом.

«Я признаю, что собственность цепкая сила… Она бывает и сильнее жизни. Несправедлив тот, кто скажет, что тебе ничего не принадлежит в Шальве. Ты очень много работал. Ты не только перекупал и присваивал чужое, но и создавал свое. Ты продвинул фабричное дело, ты, конкурируя, заставил окружающих тебя фабрикантов улучшать технологию и облегчать труд работающих. Ты внедрил страхование. Какими бы целями ни руководился ты, „сахарными“ или „пряничными“, все же наглядно показал, что рабочие могут жить лучше и есть досыта. Ты по закону твоего же „равновесия“ заслуживал вознаграждения. И ты что-то зарабатывал. Лично ты. Своим трудом. И все же при самой высокой оценке твой годовой заработок проживался не более чем в один день твоей семьей, теми, кто прислуживал ей, и всем, что создавало роскошь твоего дворца, переименованного в дом и остававшегося дворцом.

Ты пожинал и пожирал в тысячи раз больше, чем сеял и взращивал.

По законам частной собственности ты мог продать свои заводы и по фабрикантской нравственности мог предать свою родную Шальву. Но кому ты продал и предал этот кусок России? Кому?

Тем, кто со мной и с твоими земляками разговаривал через переводчиков? Тем, кто не торгуясь с тобой, бросил тебе жирную кость не за шальвинскую землю, не за прикамские берега, а за то, что лежит в недрах этих земель, о чем не знал ты, сверкающая вершина своего рода, а они прознали давно через своих геологов-лазутчиков?

Дай они тебе вдесятеро больше, они выплатили бы частичку из того, что принадлежит России.

Ты вор! Тебя бы теперь прикончила и Мирониха!

Во все времена, с каменных веков начиная, изменивший своей земле наказывался смертью! Ты мертв для нас! Ты сожжен в нашей памяти… Тебя нет… Тебя нет, хотя ты и есть униженно побежденный, через авантюрного Гущина, твоей женой. Ты теперь стал ее „будуарной принадлежностью“, паразитически рантьерствующей на шальвинские миллионы, переведенные тебе при выгодном посредничестве того же Гущина. Сказал бы точнее, но воздержусь…

Пресмыкайся, пока пресмыкается! Но…

Но час придет, неизбежно придет возвращение всего созданного, добытого, воздвигнутого тем, труду которых обязано оно. И это неминуемо, как бы долго ни отодвигалось возвращение принадлежащего всем и захваченного немногими, убежденными, что это принадлежит им. Принадлежит только потому, что так утверждают ими же написанные законы.

Если до тебя не дойдет это письмо, оно дойдет до тех, кому вынужденно придется затемнять порабощение „равновесиями“ и придумывать различного рода „гармонии“, которых нет и не может быть в мире очарования темноты.

Впереди свет! Впереди солнце!

Р. и другие…»

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Вениамину Викторовичу не довелось превратить свои черновые наброски в задумываемый роман-сказ, роман-притчу.

Он завещал это сделать тому, кого привлекут оставленные им записи, с обязательной заменой имен и названий заводов.

Строганов глубоко верил, что происходившее в Шалой-Шальве не пройдет бесследно для будущих времен и поколений.

Жизнь подтвердила и подтверждает сказанное и будет подтверждать…

1973–1976