- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (11) »
И наконец:
«В сущности никто не знает, в какую эпоху он живет».
Кокетство? Да нет. Форменное издевательство.
6
Здоровье или болезнь? Может быть, и то, и другое.
Автобиографическая цитата:
«Языческое детство. В окрестностях этой дачи («Отрада», Стрелецкая бухта, Херсонес. Непосредственно отсюда античность – эллинизм) я получила прозвище «дикая девочка», потому что ходила босиком, бродила без шляпы и т. д., бросалась с лодки в открытом море, купалась во время шторма и загорала до того, что сходила кожа, и всем этим шокировала провинциальных севастопольских барышень».
Столичных, стало быть, не шокировала…
Итак, здоровье (вспомним еще «гимнастку», «позу змеи», Гумилев даже «действительно советовал мне заняться каким-нибудь другим видом искусства, напр<имер> танцами ("Ты такая гибкая")». Многочасовые плавания в море, как русалка. И здоровая или нездоровая худоба – впрочем, не всегда подтверждаемая гимназическими фотографиями.
Вот только – еще с юности предполагаемый и даже установленный туберкулез, не только у нее, но и у сестер. Очень, очень странная физическая – и психическая – конституция. Всю жизнь Ахматова то ли страдала всевозможными фобиями, в том числе, аграфией, то ли приписывала их себе1. Едва ли совсем приписывала, ибо затруднялась далеко не только в переписке. В зрелые годы она даже улицу не могла перейти в одиночку (иногда вовсе не могла). Боялась зайти в лифт. Это еще не все: как я уже упоминал, в молодости она страдала лунатизмом; по слухам, именно из-за него ее выгнали из гимназии. Замечу: в том, что касается аграфии, Ахматова не одинока. Скажем, пророк Моисей страдал заиканием; а ведь аграфия – просто современное заикание, только на письме. Вероятно, пророческий дар неотделим от небольшой аграфии. Ахматова всю жизнь хвасталась умением читать чужие мысли и чужие сны – вещим талантом. Мандельштам завсегда называл ее Кассандрой.
Следовательно, здоровье и болезненность одновременно. Противоречие? Нисколько.
Далее. Некто написал о ней: «Острое переживание своей смертности». Или бессмертности? Крайности сходятся, иногда даже состоят в родстве.
Он же добавил: «Именно это [смертность] она имеет в виду, моделируя свое восприятие жизни в юности:
И вот я, лунатически ступая,
Вступила в жизнь и испугала жизнь:
Она передо мною стлалась лугом,
Где некогда гуляла Прозерпина».
Своей ли смертности? Да и смертностью ли испугаешь жизнь?
Ведь вообще-то:
Смерти нет — это всем известно,
Повторять это стало пресно,
А что есть — пусть расскажут мне.
7
Повторюсь:
«В сущности никто не знает, в какую эпоху он живет».
Действительно – в какую?
Меня, как реку,
Суровая эпоха повернула.
Мне подменили жизнь. В другое русло,
Мимо другого потекла она,
И я своих не знаю берегов.
И далее:
О, как я много зрелищ пропустила,
И занавес вздымался без меня
И так же падал. Сколько я друзей
Своих ни разу в жизни не встречала…
И далее:
Я не в свою, увы, могилу лягу.
Жутко подумать – в чью.
8
А.Нейман хорошо сказал: ничего общего, у нее ни с кем нет ничего общего…
«Я уходил, ошеломленный тем, что провел час в присутствии человека, с которым не то чтобы у меня не было никаких общих тем (ведь о чем-то мы этот час говорили), но и ни у кого на свете не может быть ничего общего».
9
«Где некогда гуляла Прозерпина»…
То же и у Мандельштама, хотя и не везде (см. ниже):
В Петрополе прозрачном мы умрем,
Где властвует над нами Прозерпина.
Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем,
И каждый час нам смертная година.
Почему, черт возьми, у этих грамотных и практичных, вдобавок, таких озабоченных своей смертностью акмеистов – вдруг Прозерпина? Почему не более благозвучная, вдобавок, аутентично греческая, а не вторично-латинская – Персефона?
Боюсь, не только потому, что «Персефона» опасно перекликается с «Петрополем», что, конечно, недопустимо. Думаю, прежде всего из-за того, что это слово хоть и красивое, но (как и Прозерпина) чужое – не греческое. Никакой аутентичности. Увы, индоевропейское догреческое, проходом минойское, появляющееся в безразличных греческим диалектам вариантах (например, гомеровское Persephoneia (Περσεφονεία), а также очевидно восходящие к санскриту Persephassa (Περσεφάσσα) и Persephatta (Περσεφάττα)), вдобавок, не имеющее греческой этимологии. Иными словами, для всякого, кто, как наши гимназисты, учил древнегреческий и общался с ассириологами, Персефона – безродное, кошмарно никакое, в отличие от несомненно латинского Proserpina – впрочем, тоже очень странного. Неспроста чуткий знаток родной латыни Цицерон в диалоге De Natura Deorum («О природе богов», 2,26) так неудачно рассуждал о Прозерпине. Какой-то знаток выводил ее из proserpere, переводя это слово как «проявляться», «распространяться», «произрастать» – но существовало ли оно вообще в классической латыни? Несомненно, впрочем, что «Прозерпина» восходит к латинскому sero – среди прочего, но не только, «сеять», «производить на свет», – ведь царица подземного мира – дочь и партнерша богини плодородия. Хотя – появление согласной p в корне serp довольно подозрительно. Prosero, разумеется, – «сеять», «порождать», как и sero, только в ином залоге, но вот proserpo – лишь боком сходное «выползать», «расползаться»; отсюда, естественно, serpens – «ползающий», «пресмыкающийся», «змей», отсюда и змеиная тема знаменитых Элевсинских таинств, посвященных Деметре и Персефоне (но не Прозерпине!).
Многие греческие первоисточники, дабы не выходить за легитимные пределы родного языка, называют царицу подземного мира просто Корой («девой»); в таком случае Персефона – титул царицы Тартара. Мы прочтем об этом ниже – во второй длинной цитате.
10
Всем известно, что в древнегреческом пространстве жить было весело и легко. Прекрасной иллюстрацией веселой эллинской легкости является нижеследующая формула могущественной древней магии (Гомер, «Илиада», Песнь 13, 70-74).
В трех переводах (оставлю оригинал за кадром):
«Нет, то не Калхас, вещатель оракулов, птицегадатель;
Нет, по
- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (11) »