видела ее, ее курганов, ковыля, ее взгляд был устремлен куда-то дальше, к самому голубому небу, шатром опрокинувшемуся над зеленой степью.

В нежном эфире его мягко тонул ее взгляд, а в воображении мелькал чей-то неясный прекрасный образ, как отблеск тех смутных волнений и желаний, что зарождались среди этой тишины сада в ее молодом сердце.

И сад, и курчавый лес внизу, и степь, и небо были прекрасны; радовали взгляд и пестрые веселые бабочки, нежили слух счастливые песни птиц, но вся эта прекрасная жизнь, — она смутно чувствовала это, — шла как-то стороной, сама по себе, ничем не связанная с нею, и в душе ее рождалось желание собственного искрящегося трепетного счастья. Но чего-то не хватало для этого. Чего?

Она не знала… И легкая дымка грусти окутывала ее. Она вздыхала и, собрав свои цветы, покидала беседку…

III

Юная княжна почти не помнила своих братьев, — так давно они покинули родительский дом, — и знала их лишь по портретам. Судя же по ним, старший был высокий плечистый мужчина с красивым, надменным, как у матери, лицом, а младший — низкий, слегка сутуловатый, с серьезными, немного грустными глазами.

Княжна узнала их сразу, когда однажды, совершенно неожиданно, к воротам замка подъехала перекладная с двумя офицерами.

Портреты верно передавали их лица.

Она первая выбежала к ним и протянула было руки для объятий, но смутилась. В глазах приехавших и их позах она увидела лишь мужскую почтительность воспитанных людей перед незнакомой дамой, смешанную с чувством любопытства и удивления. В сутолоке большого света молодые князья, вероятно, забыли, что оставленная когда-то ими маленькая худенькая девочка выросла в прелестную взрослую девушку.

— Кто вы, дитя? — мягким, певучим голосом обратился к ней старший.

— Я? — перепросила она смущенно. — Я… вероятно, ваша сестра.

— Да! О, в таком случае, здравствуй, моя милая, прелестная сестренка! — так же мягко сказал старший князь, заключая ее в свои объятия.

IV

С приездом молодых князей шумное веселье воцарилось в старом замке.

Игры, пикники, охоты, вечера один сменяли другой.

Душой и украшением их служила молодая княжна, окруженная атмосферой поклонения и восторга, наперебой выражавшихся ей всеми участниками этих увеселений.

Но чаще, горячей всех и как-то совершенно особенно выражал ей свои чувства старший брат, и когда он подходил к ней, брал ее маленькие ручки, нежно целовал их, в его поцелуях она неясно чувствовала нечто больше родственной нежности и невольно смущалась. Смущалась она еще и тем, что как-то случайно всегда выходило так, что в эти моменты вблизи их никого не было, и его родственные ласки приобретали характер какой-то тайны.

Но если бы она сказала, что эти братские ласки ей неприятны, она солгала бы. Они смущали ее, но в то же время пробуждали в ней какое-то новое, до того неведомое ей, неизъяснимо приятное чувство.

День ото дня старший князь делался с ней все нежнее и ласковее и, одновременно с этим, младший становился все серьезнее и нелюдимее. Он перестал участвовать в общих увеселениях и пикниках, отговариваясь нездоровьем, запирался в своей комнате или брал книгу и уходил на обрыв. Если во время своих уединенных прогулок он встречался с ними, то быстро сворачивал куда-нибудь в сторону и спешил удалиться.

V

Однажды ночью, когда полная луна заливала и замок, и парк, и степь своим голубоватым светом, когда деревья стояли, как завороженные, в чуткой дреме и тишину степи нарушали только сверчки да летучие мыши, старший князь и княжна сидели в беседке над обрывом.

— Ты помнишь, — певуче говорил князь, нежно обвивая ее стан рукой, — эти стихи: «…И, может быть, на мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной…»^[4] Помнишь?

— Да, — отвечала она, — помню…

— Ведь она блеснула мне, правда? да? — внезапно со страстью прошептал князь, наклоняясь к ее лицу.

— Я не знаю… — нерешительно, смущенно отвечала она. — Я не понимаю, о чем ты говоришь…

— Ты любишь меня? — продолжал он прерывающимся от волнения шепотом.

— Конечно, милый! — громко отвечала она, глядя на него открытым ясным взором.

— Да? Любишь?

Он страстно обнял ее и прильнул к ее устам…

— Что с ним? Что он делает? — мелькнуло в ее мыслях.

Ей стало страшно, даже крик готов был вырваться из ее груди, но сладостное, опьяняющее чувство охватило ее, и крик замер на губах…

На заре, когда старший князь пробродив словно в чаду всю остальную часть ночи, усталый, едва двигающийся, пробрался в свою комнату и собирался броситься на кровать и уснуть, на пороге бесшумно показался его младший брат.

— Ты пришел? — тихо спросил он, плотно притворяя за собой дверь.

— Я спать хочу… — упавшим, разбитым голосом отвечал тот.

— Подожди, — тихо сказал младший. — Слушай!.. Я знаю все! Понимаешь?! Ты совершил неслыханное преступление, которому нет названия. Единственное искупление его — твоя смерть. Ты должен умереть…

Он вынул из кармана длинный пистолет и протянул ему.

— Я не могу… — пролепетал старший, беспомощно опускаясь на диван и отстраняя протянутое ему оружие. — Я не могу… Оставь меня… Потом… Уйди…

— Нет, ты должен это сделать сейчас! — уже крикнул младший.

— Уйди…

— В последний раз предлагаю тебе!

— Не могу… Оставь!..

Младший князь молча навел пистолет на брата… Раздался выстрел… Старший князь откинулся навзничь, как сидел. Только легкий хрип вырвался из его груди.

Второй выстрел, гулко отозвавшийся в стенах дремавшего замка, и падение человеческого тела свидетельствовали о том, что часть ужасной драмы, начавшейся в беседке над обрывом, кончена…

VI

Взошедшее солнце встретило еще вчера столь оживленный замок в глубоком молчании и трауре.

Смерть точно крылом своим накрыла этот вчера счастливый дом, погасила шум жизни, поселила ужас в сердцах живых.

Ей мало было двух жизней, она взяла третью, разрушив слабое сердце старой княгини. Но и этого было мало ненасытной смерти. Она ликовала, когда молодое тело прекрасной княжны готово было повиснуть на шнурке от вентилятора. Но ликованье ее было преждевременно.

Чьи-то грубые дрожащие руки перерезали плетеный шелковый шнурок…

В этом царстве смерти, среди потерявшей голову челяди, бродил внешне спокойный, бледный, как смерть, старый князь. Он отдавал короткие, отрывистые приказания. Его волнение выдавали только трясущиеся, побелевшие губы да глаза, глубоко ушедшие в орбиты.

За ним наблюдали, боясь, что он наложит на себя руки, но все его слова и поступки казались столь спокойными и обдуманными,