В буфете воцарилась тишина.
— Мамочки! — пискнула помрежка Светочка, сидевшая рядом со мной, и выронила из рук нож, а за ним и вилку.
Я пару недель назад всю ночь расписывал пульку с таганскими ребятами Высоцким, Золотухиным и Смеховым, поэтому сделал вид, что вахтанговцев не заметил. А те в свою очередь не заметили очередь и прошли прямо к барменше Людмиле, которая подобрала живот и чуть отклячила зад, надо сказать, весьма внушительный. В очереди никто не издал ни звука.
— О, а здесь наливают! — сказал Яковлев голосом Ивана Васильевича, который меняет профессию, и прозвучало это вполне по-царски.
— Отставить! — не поворачивая головы, сказал Ульянов. — По чашке кофе и бутерброду. Вечером, между прочим, спектакль.
Голос у него тоже был что надо.
— Какие мужчины!.. — простонала за моей спиной одна из телевизионных дам.
Светочка и этого простонать не могла. У нее тряслись руки, дрожал подбородок и стремительно наполнялись влагой глаза.
«А ты-то что в обморок падаешь? — подумал я. — Давно пора выходить замуж за какого-нибудь техника или осветителя».
Актеры выпили кофе прямо у стойки и удалились в студию.
А я поехал в Дом литераторов записывать творческий вечер писателя Алеся Рыбака.
— Писатель, конечно, не первого ряда, — сказал Валентин Тимофеевич, мой главный редактор, — но позвонили из ЦК. До недавнего времени работал в Кремле и переводил на белорусский язык указы и постановления.
— Зачем? — спросил я.
— Что «зачем»?
— Кому белорусский в Кремле нужен?
— Не твоего ума дело! — побагровел Валентин Тимофеевич.
Он еще не забыл выговор, который ему влепили из-за меня.
Я сидел в редакции, когда зазвонил один из телефонов. Я поднял трубку.
— Кто там? — рявкнула трубка.
— А там кто? — осведомился я.
Конечно, я узнал голос заместителя председателя Гостелерадио. Трубка зашлась гневными короткими гудками.
Во всей этой истории меня удивило, что выговор объявили не мне, а главному редактору. Вероятно, наказывать шушеру вроде меня для начальства было ниже его достоинства.
— Зато у них зарплата намного больше, — сказал я, когда мы обсуждали этот факт в курилке.
— А тебя в следующий раз выгонят, — сказал Вася Шимко.
Он был родственник Валентина Тимофеевича. Я на Васю не обиделся.
Итак, мне было поручено записать творческий вечер Алеся Рыбака, и я беспрекословно подчинился.
— Рыбак не твой родственник? — на всякий случай спросил я Васю, с которым столкнулся на выходе из студии.
— Пошел в задницу! — рассвирепел тот.
К семи вечера зал Дома литераторов практически заполнился: в конце семидесятых писатели пользовались уважением, да и у каждого из них было полно родни и знакомых. Я сидел в первом ряду. Это было одно из немногих преимуществ профессии телевизионного редактора — маячить на виду.
Алесь Рыбак вышел на сцену. Был он невысок, но очень значителен. Взявшись за подбородок, писатель прошелся несколько раз из одного конца сцены в другой. Весь его вид говорил, насколько почетна, трудна и ответственна писательская ноша. Наконец он остановился перед микрофоном.
— Очень долгое время, — начал Рыбак, — я жил вдали от родины. Я работал в Кремле.
Зал разразился аплодисментами.
— Лучше писателей говорят только генералы, — сказал режиссер Слава, когда я в перерыве подошел к нему. — Давно я не плакал от смеха.
— Я тоже писатель, — отчего-то обиделся я.
— Но не из Кремля. Пиши, дорогой, а вдруг получится.
К сожалению, ничего подобного у меня не получилось.
На дачу к Короткевичу
Так сложилось, что Владимира Короткевича, автора «Дикой охоты короля Стаха», «Черного замка Ольшанского» и «Земли под белыми крыльями», при жизни лучше знали в Берлине, Варшаве и Праге, нежели в Москве. Я своими глазами видел в «Литературной газете» статью об «известном польском писателе» В.Короткевиче.
В Белоруссии он чаще всего печатался в журнале «Маладосць», в котором я в начале восьмидесятых годов прошлого века работал в отделе очерка и публицистики.
Однажды Владимир Семенович пришел к нам с новым очерком. Мы тут же организовали застолье. Несмотря на то что редакция журнала находилась в здании ЦК комсомола, мы позволяли себе выпить рюмку-другую с авторами, тем более такими, как Короткевич. Инструкторы-цекамольцы нас люто за это ненавидели, но поделать ничего не могли. Творцам многое позволялось даже при Сталине.
Махнула крылом одна бутылка, за ней вторая. Неожиданно в нашу комнату вошел главный редактор журнала Геннадий Буравкин. Обычно главные избегали застолий с рядовыми сотрудниками, но здесь все-таки Короткевич.
— А у меня в гостях писатель из Литвы, — сказал Геннадий Николаевич.
— И ему нальем, — достал я из портфеля третью бутылку.
Литовский писатель, такой же представительный, как и Буравкин, нисколько не чинился. Наоборот, он сказал длинную и витиеватую речь о том, что счастлив чокнуться со знаменитым писателем Короткевичем. Буравкин расчувствовался, сходил в свой кабинет и достал из сейфа бутылку «Беловежской».
— А поехали ко мне на дачу! — поднялся во весь свой немалый рост Короткевич. — Недавно три литра стародорожской самогонки привезли. Закусим медвежьей лапой.
Собрание восторженно загудело. Побывать на даче Короткевича было пределом мечтаний любого из нас. Про медвежью лапу тоже все читали в «Дикой охоте».
Буравкин вызвал из гаража ЦК служебную «Волгу».
— В одну все не поместимся, — сказал я.
Главный кивнул, пошел в свой кабинет и позвонил по «вертушке».
— Первый секретарь свою машину дает, — сказал он, вернувшись.
Мы вышли из здания ЦК и погрузились в сверкающие белые «Волги». На улице смеркалось, но никого из нас это не смущало.
— Возле гастронома остановимся, — дал мне четвертную Геннадий Николаевич. — Купишь две бутылки, минералку, хлеб и батон колбасы.
Я все сделал так, как он велел. В очередях магазина никто не зароптал. Вероятно, в них знали, что я закупаюсь для писателя Короткевича и его гостей.
Я ехал в машине