мечтание, и все мне чудится, что где-то далеко ждет меня счастье. А вот где оно? Не знаю. А манит, зовет оно меня, мочи нет! Я соберу узелок - и ходу, куда глаза глядят. А тут еще начитался я книжек про дальние страны, про моря, про горы, и задумал я всеми правдами и неправдами добраться до Батума, до Черного моря, поступить на пароход матросом, а не то кочегаром и уехать куда-нибудь в Турцию, в Грецию, в Индию, посмотреть, как люди живут.

Ну, вот, засела мне в голову эта фантазия, я уж ни о чем другом и думать не могу и так из города в город, с завода на завод подвигаюсь к Кавказу. И в августе 1911 года очутился я во Владикавказе, теперь город Орджоникидзе. Было у меня в кармане рублей десять, что ли. И вот, надо вам сказать, мне все время страх как везло. Куда ни приеду, бывало, потолкаюсь без дела дня три, а потом уж и на работе.

А тут я походил, побродил по городу, город большой, хороший, горы кругом, Столовая гора и Казбек недалеко. Терек бежит. Все это мне внове, интересно. Со службой не тороплюсь. И вот, смотрю: осталась у меня одна пятерка.

«Эге, - думаю, - надо за ум браться».

Иду в железнодорожные мастерские, места прошу.

- Сейчас нет, - говорят, - наведайтесь через денек.

Наведываюсь, часами, бывало, сижу у конторы, а все без толку. С рабочими разговор завожу, те сочувствуют, жалеют меня, а сделать ничего не могут. Не в их это власти. Я туда-сюда, бегал, бегал по городу, нет нигде места. Я и на базаре-то свои услуги предлагал, бочки катать, и там не берут. На меня уже и страх напал.

«А ну как, - думаю, - так и месяц и другой пройдет без работы? Проем последние деньжонки, что тогда делать? И работы нет, и выехать не на что. Прямо как в ловушку попал».

И уж каяться стал: и зачем это я заехал-то сюда? Кто меня звал? И чего я ищу-то? А ну как и в Батуме такая же история? Не возьмут на корабль - и девайся, куда хочешь.

Хожу я по улицам, а на сердце такая тоска, свет немил! Главное, и горе-то свое высказать некому, ни одной знакомой души во всем городе. Прямо хоть в Терек!

И вот вижу я духан и, просто сказать, с отчаяния, со злости на себя, на судьбу свою:

«А вот, - думаю, - зайду и пропью последние деньги. Помирать, так с музыкой».

А я до этого никогда не пил, потому что горя-то не было, а тут подошло оно, и захотелось мне забыться, тоску разогнать. Доняла она меня!

«Уж лучше, - думаю, - под забором без памяти валяться, только бы не тоска эта распроклятая!»

Вошел в духан, сел за столик, взял вина, порцию шашлыка, сижу, ем, пью.

За другими столиками тем же делом занимаются. Все чужой народ, на меня ноль внимания. Грустно и обидно мне это!

Вдруг подсаживается ко мне какой-то телеграфист, в пенсне, с рожи дурной, носик пипкой, красный и облупленный какой-то. Тоже подали ему вина и чохахбили. Это - кушанье такое, кавказское. Спросил он меня про что-то. Я ответил. Дальше-больше, разговорились. Я обрадовался, конечно, что хоть какое-то знакомство завел, и сейчас же всю душу ему выложил: кто я такой и зачем сюда заехал. Он все это слушает и жалеет меня.

- Ты, - говорит, - не унывай. Я тебя определю к месту. Мне весь город знаком. Я тут родился.

Я с непривычки-то пьяный - чуть не целуюсь с ним, радуюсь, что мне счастье вдруг привалило.

Ну, хорошо. Наговорились мы, расплатились с духанщиком. У меня двугривенный остался. Взялись мы с ним под руку - и на улицу. Идем, пошатываемся. Я раскуражился, и уж мне чорт - не брат. Тоску как рукой сняло. Хорошо мне, и я рассуждаю о чем-то. И вот смотрю: навстречу нам быстро так идет какой-то господин в пальто, а без шляпы. Странно как-то глянул на меня, вроде как знакомый я ему, улыбнулся и мимо прошел.

Я вдруг:

- Стой! - говорю дружку-то своему. - Что это за человек?

- А что? - говорит.

- Да я его, - говорю, - где-то видел.

И вдруг вспомнил, отцепился от дружка и за этим господином бегом. Догоняю. Он уж на крыльцо всходит. Над крыльцом вывеска: «Редакция газеты «Терек».

- Извините! - говорю. - Вы не из Казани? Вы не Костриков?

Он опять странно так улыбнулся и смотрит то на меня, то на дружка моего, а тот маячит вдали, а к нам не подходит.

- Нет, - говорит, - вы, должно быть, ошиблись.

Повернулся, хлопнул дверью и ушел.

«Да неужто, - думаю, - обознался? Нет, Костриков это… Он! Улыбка-то его… Так почему же он не захотел со мной разговаривать? Что я пьяный?… Так что ж из того?… Зазнался, признавать уж не хочет…»

И обидно мне это.

«А, может, и правда не он. Так, спьяну померещилось».

Подхожу к дружку, а он, как лиса, с хитрой мордой:

- Извините! - говорю. - Вы не из Казани?

- Ну, что? Он?

А меня вдруг злость взяла.

- Да тебе-то, - говорю, - какое дело?! Уж больно ты любопытен.

Иду, молчу. Он рядом со мной семенит.

- Это, - говорит, - журналист Миронов. Статьи в газетах пишет.

- А-а, - говорю, - значит, не он. Тот механиком был и где-нибудь теперь на заводе.

И у меня отлегло от сердца. А то уж больно обидным показалось, что признать-то не захотел. И я дружку-то своему начал было рассказывать про 'Казань, про Сережу Кострикова.

Мы в это время на бульваре, на скамейке, сидели. Смотрю: он уши навострил, неспроста как-то слушает, подробности выпытывает, что да как. И вдруг он мне так опротивел!

- А знаешь, друг, - говорю, - пошел ты к чорту! Надоел ты мне, и не хочу я с тобой про хороших людей разговаривать! Ну, марш!

И в плечо его двинул, он так и вспорхнул со скамейки. А смеется, думает, это я спьяну шутки шучу. А я не спьяну, а от злости и обиды. Вспомнил я Сережу Кострикова, Владислава, брата, как мы у них тогда пировали, и так обидно мне стало за себя, за жизнь свою, что я вместо людей путаюсь с какою-то сволочью.

«Ведь вот и носик-то у него, - думаю, - такой препоганый! Должно быть, и душонка такая же. У хорошего человека не может быть на лице такой пакости!»

И серьезно ему говорю:

- Уходи, уходи от меня! И не хочу я, чтоб ты меня на службу определял. Слышишь?

А он все похохатывает. Я плюнул, встал и ушел от него.

Ну, вот, прожил я последний двугривенный, а места все нет. От голода брюхо сводит. Я и голову потерял. Куда и к кому теперь кинуться?

Раз иду по треку вдоль Терека в полной безнадежности, гляжу, карандаш валяется. Поднял я его, сел на скамейку, кручу карандаш промеж пальцев, смотрю па Терек, а сам все думаю:

«Что же делать? Что же делать?»

Карандаш-то меня и надоумил.

Думаю:

«Напишу сейчас Миронову. Он писатель, журналист, должен же он протянуть руку, помощи».

И написал на клочке бумаги: «Господин Миронов», так и так, описал, в какой ловушке сижу, что вся надежда моя теперь на него, пусть он меня или на работу устроит или поможет как-нибудь в другой город выехать.

«Если можете, что сделать, сделайте, буду вам благодарен, а нет, так хоть