все не приходилось как-то. Она у меня домоседка… Все за книгами сидит… в свободное от службы время.

Они подошли к Вере. Зибер представился. Женщина с любопытством посмотрела на него. Он сразу показался значительным, необыкновенным. Тонкие, сжатые, энергичные губы, насмешливые, умные, проницательные глаза, упрямый подбородок — все это казалось при недостаточном освещении таинственным, внушало какое-то странное смущение. Невольно, еще без его слов, при первом взгляде на это бледное, тонкое лицо, чувствовалась смелость, фанатическое упорство.

Зибер быстро взглянул на жену Лозина внимательным, острым взглядом — и больше не обращал на нее внимания. Он говорил только с Лозиным.

— Я видел вас на заседании, но не мог к вам пробраться, — сказал Зибер, сняв шляпу и обмахиваясь ею, как веером. Вера увидела низко остриженные черные волосы, серебрящиеся сильной сединой.

— Ну, Лозин, — снова сказал Зибер, — каково ваше мнение о сегодняшнем вечере? Воображаю, как вы кипели и волновались…

Лозин, торопясь, путаясь и краснея, с жаром заговорил о своих впечатлениях. Все трое по-прежнему стояли под ярко освещенным фонарем. Зибер рассеянно слушал, иногда иронически улыбался или вставлял замечания. Вера следила за его лицом, не могла от него оторваться. Она видела, что Зибер рассеян, невнимателен; тени других мыслей и забот пробегали в его глазах. Он. видимо, был далеко от слов Лозина. От этого пожилого человека веяло холодом. Он перебил Лозина:

— Все это хорошо. Многое, что было сказано сегодня, — верно. Вы знаете меня, Лозин, достаточно хорошо, знаете, что я не меньше нас люблю Россию. Но вы, конечно, заметили, что я ничуть не взволнован. Причин этому две. Во-первых, я не так молод, чтобы кипятиться, как вы. Во-вторых, что, собственно, мы такое слышали? Что эмигрантские вожди ничем не помогут России? А разве мы этого не знал и не знаем? Что группа русских людей объединилась, сплотилась и хочет помочь спасению России? Слава Богу, я очень рад. Но что они сделают для такого спасения, что они они могут сделать? Ну, конечно, дорогой Лозин, ничего, абсолютно ничего! Вот увидите, что они поговорят, погорячатся — и мирно разойдутся по своим домам. Самое большее, что они сделают — это вынесут несколько горячих задорных резолюций, которых никто не будет читать. Да и смешно было бы думать, что кучка людей, которых никто не знает, с которыми никто не будет считаться, может что-нибудь сделать. Ну, да ладно… это большая тема… такому разговору не место здесь, на улице. Заходите ко мне: там побеседуем…

Зибер замолчал, потом улыбнулся.

— Так вот, Андрей, я знаю, что национального порыва в вас хоть отбавляй. Почему бы вам не придумать плана спасения России, а? Кто только теперь ее, бедную, не спасает! Чем же мы хуже других?

— Ну, мне такая задача не по плечам! — усмехнулся Лозин.

— А если бы вам предложили участие в таком спасении, — пошли бы вы?

— Конечно, пошел бы.

— Без страха, без колебаний, с готовностью отдать даже жизнь?

— Да. Ведь вы знаете меня…

Что-то глубокое, странное мелькнуло в глазах Зибера. Он почти прошептал, положив руку на плечо Лозина:

— А если этот план предложу я — пойдете ли вы за мной?

Лозин вздрогнул.

— Пошел бы, — так же шепотом ответил он, побледнев и испуганно расширив глаза.

— Тогда мы поговорим, поговорим еще, — быстро сказал Зибер. — Сейчас мне нужно идти.

Он торопливо простился и отошел от молодых людей. Лозин и Вера проводили его глазами и пошли в другую сторону.

— Что это значит, Андрей? — спросила Вера. — Кто он, этот человек?

Лозин задумался.

— Странный он человек, Вера, но интересный… необыкновенный. Я познакомился с ним осенью 1920 года, в дни агонии белой армии, когда остатки моего полка усаживались на пароход в Севастополе. Что делал Зибер в войсках — я не знаю, но бежал он вместе с нами. Говорили, что он — разоренный большевиками фабрикант, человек образованный, кончил университет. В Константинополе я потерял его из виду и встретил снова только через несколько лет — здесь, в Париже. По его словам, он возвращался в СССР, жил там два года, скрываясь; в конце концов попался. Его посадили в тюрьму и собирались расстрелять, но он чудом спасся и бежал снова за границу. Живет, по-видимому, на остатки своего капитала. Едва ли у него много денег. Однако, он помогает беженцам. Я не знаю, имеет ли он какие-нибудь дела, но в его квартире я встречал незнакомых русских и иностранцев с портфелями, со связками книг и брошюр. Он ведет, видимо, большую переписку. Расспрашивать его я не считаю удобным, а он никогда не посвящает меня в свои работы, так что о личной его жизни я ничего не знаю.

Что нас крепко и прочно связывает — это любовь к России. Я не видел человека, который так беззаветно, так горячо любил бы Россию. Эта любовь часто прорывается в нем, несмотря на природную холодность и скрытность. Иногда, вечером, когда мы остаемся одни в его уютной квартире, у большого окна, откуда видна часть залитого огнями Парижа, он начинает говорить о судьбах России, о ее будущем величии. Так говорить может только фанатик. Он забывает все, он улетает в мир фантазии, грезит. Мысли льются с его губ без всякого усилия — красивые, стройные, логичные. Он покоряет музыкой своих слов. Многое необычно, фантастично, но молчишь, опьяненный: хочется слушать и слушать без конца… И все это не праздная болтовня. Я чувствую, что он что-то обдумывает, к чему-то готовится. Он способен на многое, даже на великое. Если говорить о национальной страсти, то ею он обладает в высшей мере. Если же соединить это с его волей, энергией, знанием людей и жизни, — то он один стоит десятка наших дряблых эмигрантских руководителей, погрязших в партийных распрях. Он что-то задумал. Его сегодняшние слова много значат: он никогда не говорит пустого. Вот человек, за которым я пойду, закрыв глаза.

— Ну, ты влюблен в своего Зибера, Андрей, — сказала Вера. — Ты — поэт, романтик, любишь петь дифирамбы. Ты фантазируешь… Какой там план спасения России может задумать даже такой, по твоим словам, необыкновенный человек, как Зибер? Что может сделать несчастный, выброшенный из России беженец? Ты увлекся, Андрей.

— Может быть. Увидим.

Но Вера было не искренна. И ее поразил нарисованный Андреем образ. Перед женщиной неотступно стояло бледное лицо с насмешливыми глазами и упрямым подбородком.

Глава 3 ДУША МЯТУЩАЯСЯ

Лозин был, конечно, и на втором заседании организационного кружка «спасателей России». Журналист по-прежнему горел огнем патриотических переживаний, горел желанием принести себя на жертвенный алтарь родины. Он хотел