Молочницы ходили по домам с бидонами, мужики разносили картошку, зелень… Страна, разрушенная за семь лет войны белыми, красными, зелеными – какими хочешь, – оправилась в считанные месяцы, восстанавливалась, поднималась.

И. Р: Анатолий Наумович, вы так восторженно говорите о ленинской политике, как будто были членом партии большевиков и остались верным ленинцем, но вы же ни в какой партии никогда не состояли. Не обессудьте, но взгляд вашего ровесника Семена Израилевича Липкина, который написал блестящую статью в "Знамени" о "Романе-воспоминании", кажется мне более зорким. "Конечно, нэп смелое и разумное решение Ленина, но Ленин такое же зло, как и Сталин… Ради того, чтобы укрепилась его власть, он готов был идти на любые преступления против своих сограждан".

А. Р.: Я много раз говорил, что не могу поддержать ленинский тезис: что полезно для революции – то нравственно. Я возражал против этого еще в "Детях Арбата". Руководить – значит предвидеть. Не сумели – предвидеть. Более того, не сумели вовремя уловить первые сигналы распада экономики, сигналы бедствий. С этих позиций я критикую Горбачева. Он оказался не лидер. Вот в чем его беда. Не лидер. А лидерские замашки Ельцина не соответствуют его личностным данным. Сейчас – уже почти пятнадцать "перестроечных" лет – и ничего власть предержащие сделать не могут. Поэтому я критически отношусь к сегодняшнему руководству, не скрывал этого в книге и не скрываю в публицистических выступлениях.

И. Р.: Перед тем как отправиться к вам, я еще раз полистала "Роман-воспоминание" и вроде бы нашла ответ на вопрос: что сподвигло вас на его написание? "Я бродил по дорожкам Переделкина, где прожил более сорока лет рядом с другими писателями. Из них я остался один – самый долголетний здесь житель… Переделкино навсегда сохранится в памяти России – здесь жили ее писатели, их ломали, угнетали, высылали, расстреливали, и все равно они были. Они ничего не могли изменить. И может ли что-то изменить литература? В стране Пушкина и Толстого появился Сталин, в стране Гете и Шиллера возник Гитлер. Однако, не будь Пушкина и Толстого, Гете и Шиллера, человечество бы совсем одичало. И без писателей, живших и творивших в невыносимых условиях, одичала бы и наша страна. И то, что знаю я об этой литературе, о людях, ее творивших, я должен рассказать, рассказать, как жил и работал писатель в моем времени, в XX веке, самом кровавом в истории человечества…" А поверх этого, что все-таки заставило вас сделаться мемуаристом? Пусть ваша книга не просто автобиографические записки, а именно роман-воспоминание, но все же в основе мемуары, и заново пройден весь жизненный путь, писательский, человеческий.

А. Р.: Поверх? Скажу. Мне 87 лет. Когда я сел писать "Роман-воспоминание", мне было 85. Можно бодриться сколько угодно. Можно слушать: ах, как вы молоды, как прекрасно выглядите, ах, как вы то, се… Да, я чувствую, что еще работоспособен, и когда умру – не знаю, но знаю, что мне осталось меньше, чем я прожил. Это ясно. Между прочим, я ведь инвалид войны первой группы.

И. Р.: Отмороженные легкие на фронтовом снегу в лютые морозы?

А. Р.: Я пенсию получаю как инвалид войны, настоящий, контуженный. Так что я не вечен. Но о своих болячках никогда никому не говорил. Как никогда никому не говорил, что сидел, был в ссылке. Об этом узнали только после "Детей Арбата". И о здоровье – так же. Хотя на вид все хорошо, но не известно… Не будем об этом. Во всяком случае, закончив "Прах и пепел", я надеялся, что судьбой мне будет отпущено, по крайней мере, еще пара лет. И передо мной встал вопрос: взяться за новый роман или написать свою жизнь. И я решил – напишу свою жизнь. А если судьба еще расщедрится и продлит мой срок на земле, тогда примусь за роман. Его можно оборвать, можно оставить недописанным. "…Не допив до дна бокала полного вина". И еще. Героям моих книг я, не скупясь, раздавал факты, моменты, коллизии своего, можно сказать, полагаю, непростого пути. А написано в общем немало. И почти все книги относятся к той или иной трилогии. "Кортик", "Бронзовая птица", "Выстрел" – одна. "Приключения Кроша", "Каникулы Кроша", "Неизвестный солдат" – вторая, "Дети Арбата", "Страх", "Прах и пепел" – третья. Между прочим, все не бросовое чтение. (Смеется.) Но, конечно, арбатская трилогия – главный труд моей жизни. Это и критика отмечает, а Липкин в той самой статье в "Знамени" поставил "Детей Арбата" в такой ряд…

И. Р.: И не только в ряд, – извините, ради Бога, что перебиваю, – но и что очень существенно – в контекст времени: "Как странно, даже загадочно: великие книги Солженицына, книги Булгакова, Бабеля, Зощенко, Платонова, Гроссмана, "Тихий Дон" (Шолохова?), "Дети Арбата" и "Тяжелый песок" Рыбакова возникли в самую жестокую, в самую несвободную, в самую античеловеческую пору истории России. Сила человечности оказалась сильнее дьявольской мощи большевизма. Так решил Тот, Кто создал человека". Еще раз прошу извинения, что перебила. Но, кстати, вы почему-то, в отличие от Липкина, не назвали "Тяжелый песок" – он, правда, вне трилогий, но, по-моему, "томов премногих тяжелей". Для меня, во всяком случае, он не только прорыв в еврейскую тему, хотя прежде всего именно это важно, конечно. Но какая история любви, какие герои, какая трагическая судьба и какое мастерское художественное письмо автора! Дорогого стоят и эпиграф из книги "Бытия": "И служил Иаков за Рахиль семь лет, и они показались ему за несколько дней, потому что он любил ее", и библейская концовка романа: "Веникойси, домом лой никойси" – "Все прощается, пролившим невинную кровь не простится никогда". И такое молвлено в нашей печати в 1977-м!

А. Р.: Сейчас выходит много мемуаров, встречаются воспоминания известных писателей еврейского происхождения. Читаешь и не понимаешь: а кто же он такой, какого рода, племени, где его корни? Ни слова о своем еврействе, даже фамилию отца не называет, совсем память у бедного отшибло. И если он сделался когда-то из Рабиновича Ивановым, то теперь с гордостью сообщает в мемуарах: был такой обычай в нашем роду Ивановых. (Смеется.) Поняла? Такому писателю я не верю, ни одному его слову.

А я в "Романе-воспоминании", помнишь, с чего начинаю – как ходил со своим дедушкой в синагогу. Красивый, чернобородый, статный, отец моей матери Авраам Рыбаков торговал скобяным товаром. Честный, порядочный, справедливый, добрый, он был для меня моральным образцом всю жизнь. Мы жили у дедушки в Сновске, маленьком городке Черниговской губер-нии – край черты оседлости. Я помню его дом, стол с белоснежной скатертью, помню москательный запах его лавки, заставленной бочками с олифой, мешками с краской, ящиками, полными гвоздей, подков, разного инструмента. И сейчас перед глазами, как он в субботу в