Солженицын Александр И Интервью журналу 'Ле Пуэн'

Александр Солженицын

ИНТЕРВЬЮ ЖУРНАЛУ "ЛЕ ПУЭН"

(Интервью ведёт Жорж Сюфер)

Цюрих, декабрь 1975

Обращаясь к памяти - какой первый образ возникает у вас перед глазами?

Ну и вопрос... Дайте подумать... Вот, вспоминаю. Я в церкви. Много народа, свечи. Я с матерью. А потом что-то произошло. Служба вдруг обрывается. Я хочу увидеть, в чём же дело. Мать меня поднимает на вытянутые руки, и я возвышаюсь над толпой. И вижу, как проходят серединой церкви отметные остроконечные шапки кавалерии Будённого, одного из отборных отрядов революционной армии, но такие шишаки носили и чекисты. Это было отнятие церковных ценностей в пользу советской власти.

Где это происходило?

В церкви целителя Пантелеймона в Кисловодске, рядом с нами, где меня и крестили. В этот раз мне было, очевидно, года три с небольшим.

Ваши противники скажут, что вот тогда вы и были травмированы...

Скажут, кто не знает, что судьба в течении жизни посылает нам знаки. На это судьба со мной не скупилась. Хотите знать, когда она мне опять послала знак?

Конечно.

Мне было шесть лет. Мы с матерью в Ростове-на-Дону поселились в конце почти безлюдного тупика. Одна сторона его - стена, огромная стена. И я прожил там десять лет. Каждый день, возвращаясь из школы, я шёл вдоль этой стены и проходил мимо длинной очереди женщин, которые ждали на холоде часами. В шесть лет я уже знал. Да все это знали. Это была задняя стена двора ГПУ. Женщины были жёнами заключённых, они ждали в очереди с передачами.

Долго ли вы это видели?

Ежедневно, в течении десяти лет, что мы там прожили. И даже два и четыре раза в день.

Когда вы говорите, что люди знали, - осуждаете ли вы их за покорность перед террором?

Нет. Я хочу только пояснить разницу психологии 20-х и 30-х годов. Между 1920 и 1925 старый мир был ещё недалёк. Все прекрасно помнили, как было раньше. Никто не осмеливался говорить вслух, но все ещё сравнивали. И почти все понимали, что настоящий режим угнетения - тот, который только что внедрился, а не тот, что был прежде.

А в 30-е годы?

Положение изменилось. Подросло новое поколение. У него не было личной памяти о дореволюционном времени. И оно принимало толкование инструкторов комсомола: "Арестованные и высланные - это контрреволюционеры. Нам приходится уничтожать заразу старого мира. Революция была единственная надежда бедняков, и она всё ещё под угрозой врагов. Поэтому не сомневайся и сразу доноси на врагов. Доносчик - герой. " Заметьте последовательность: одно логично вытекает из другого и ведёт к оправданию доносчика.

Ну а предшествующее поколение?

Многие молчали. Другие погибли в тех же лагерях. Партия взяла на себя роль отца. А мы, дети, слушались. И вот под конец школьных лет и в начале университетских моё направление изменилось: все воспоминания, все тревоги детства - я их как бы забыл. Я стал сочувствовать этому молодому миру. Мир будет такой, каким мы его сотворим.

Как же вам удалось вытеснить из памяти воспоминание очередей перед тюрьмой ГПУ?

Есть ли на земле существо более сложное, чем человек? На самом деле я ничего не забыл, но меня понесло течением.

А что вас привлекло в марксизме? Рациональность? Стремление к справедливости?

Безусловно, обещание справедливости. Мне казалось, что, возможно, она проявится, когда наша устремлённость преодолеет трагедию эпохи.

Что вы вспоминаете, представляя своё детство?

Лишения. Боюсь, что вам, французам, несмотря на пережитый вами опыт войны и немецкой оккупации, это слово мало что говорит. Тем более что мы знали лишения не только в пору детства. Ничего не изменилось и когда я вырос. До сорока лет я ничего не знал, кроме достойной нищеты. С конца 1918 года, года моего рождения, и до 1941 я не знал, что такое дом. Мы жили в хибарках, туда всегда проникал холод. Всегда не хватало топлива. Воды в доме у нас никогда не было, приходилось идти за ней далеко с вёдрами. Пара ботинок или один костюм служили годами. А питание! Теперь, после голода 30-х годов, нам уже всё кажется сытно. Мы привыкаем, и все лишения нам кажутся естественными.

Когда вы стали на сторону режима, играла ли в вашем восприятии, сознательно или подсознательно, какую-то роль идея родины?

Осторожно! Напоминаю вам, что до 1934 сам термин "патриот" считался в России преступным. Всё русское постоянно подвергалось презрению в выступлениях, в прессе. Эта официальная ненависть к России кажется теперь чем-то невероятным? Однако она существовала. Поворот произошел в 1934, неожиданно, по тактическим соображениям. Конечно, он завёл вождей гораздо дальше, чем они сами того хотели. Оказалось, что патриотическое пламя всё ещё горело в сердцах людей под пеплом. Власть хотела нескольких регулируемых вспышек - а потом уже не могла остановить.

Что вы читали, когда вам было около двадцати лет?

Всех или почти всех русских писателей. И большинство французских писателей XIX века в переводах. Библиотеки наши переполнены классиками.

Знали ли вы уже, чему вы посвятите жизнь?

Да. Почему-то знал уже с девятилетнего возраста: что буду писателем. Я задумал мою большую книгу о революции ("Август 14-го" и последующие Узлы), когда мне было 18 лет. И потом никогда от этого замысла не пришлось отказываться. Я начал воплощать его в 1938-39. Потом пошёл на войну, потом тюрьма, лагеря. Когда же вернулся из ссылки и перечитал почти забытые мной главы - то кое-какие почти и не пришлось изменять. Они заняли сразу же место, на которое были предназначены.

Значит, для вас, в 20 лет, всё стало на места? Вы работали над эпопеей новой России. Вы верили в коммунизм. Ставлю вам неожиданный вопрос: как человек внезапно обретает Бога?

Вопрос и сложный и простой. Нужно, чтобы вы поняли общее положение тогда: вера в Бога публично всеобще отвергалась. Накануне войны в Ростове не оставалось ни одной действующей церкви, они казались закрытыми навсегда. Режим "ликвидировал" Бога - по крайней мере, он так думал. Но я вам скажу, чтo может вас изумить: когда гитлеровские войска вошли в Ростов, они открыли собор и три-четыре церкви. И толпы буквально бросились в церковь. Немцы были врагами, в стране шла война, но открытие церквей создало у населения как бы пасхальное настроение. Это был жестокий провал коммунизма. Впрочем, Сталин не ошибся. Он знал, что делает. Потому он и завёл мелодию национализма в то время, как советские войска пытались задержать немецкое наступление. И религию ему тоже пришлось реабилитировать. Так убийца вырядился в одежду своей жертвы, украшал себя её драгоценностями и старался говорить её языком. И вспомните: Запад приветствовал эту метаморфозу. Сталин оказался для Запада вполне приемлемым, Запад