Михаил Шевердин Тени пустыни

Книга первая ОСКВЕРНИТЕЛИ

Часть первая ВЕРБЛЮДЫ КРИЧАТ НА РАССВЕТЕ

Мир зол и широк — караванная тропка узка.

Пустыня молчит. Как сурово безмолвье песка.

Махтум Кули Фраги

В этой книге рассказано о многих людях. Судьбы их переплелись в сложный клубок, и распутать его позволяют записки самаркандца Алаярбека Даниарбека. Многие годы он скитался и путешествовал. Жизнь забрасывала его в самые удивительные страны, заставляла испытывать поразительные приключения, сталкиваться с опасностями. Однажды Алаярбек Даниарбек вздумал писать. Это довольно беспорядочные записки в ученической тетрадке с обыкновенной таблицей умножения на голубой обложке. Но записи эти проливают свет на некоторые обстоятельства и потому приводятся здесь в том почти виде, в каком они сделаны Алаярбеком Даниарбеком.

Первая запись в ученической тетрадке с таблицей умножения на голубой обложке

Прибегаю за помощью к аллаху единому против дьявола, побитого камнями…

Полезно человеку, много испытавшему, рассказать о редкостных случаях его жизни. Беру пергамент, калам и пишу…

Но при чем тут пергамент, если это обычная ученическая тетрадка с обычной таблицей умножения на голубой обложке? И какой же это калам, когда в руке у меня не камышовое перо, каким рисовали восточные поэты цветы рифм, а ручка с медным пером моей дочки — умницы Шафокат, студентки? Да, Шафокат — умница. Так еще говорила всегда в школе учительница, уважаемая Екатерина — ханум. Шафокат — гордость отца.

Извините, я взялся писать о вещах беспримерных, а не о делах своего семейства… Хотя позволительно спросить, разве не беспримерно, что дочь бедняка учится на доктора?

Поистине аллах велик! Повелось издревле всякое дело начинать с имени аллаха, даже если дело непотребное. Надо сказать, я привез из Мешхеда книгу, сочиненную сладкоязычным поэтом Абу Али ал — Хасан ибн — Гани ал — Хакани Абу Нафасом Багдадским. Вредный книготорговец, что разложил свои книги в пыли у подножия Золотого Купола имама Резы, после долгого и злого торга и биения по рукам содрал с меня два крана и семь шай. Чтоб он не продал больше ни одной книжонки!

Среди журчащих ручейком строф Абу Нафаса я прочитал такие слова:

«Хочу, чтобы мне, поэту, дозволялось все воспрещенное законом ислама, и хочу, чтобы аллах превратил меня в собаку. Бегал бы я по Бейт — Уллах — Ахраму, то есть по храму аллаха в Мекке, и кусал бы за лодыжку святых паломников».

Перелистал я страницы книги в обратную сторону, и что же? Глаза мне не изменили. Начинается книга словами: «Бисмилла!» («Во имя аллаха!»). Выходит, соловей мусульманской поэзии Абу Нафас хотел учинить в священном месте неблаговидную кутерьму, кусая за лодыжки богомольцев, пришедших облобызать святейшую из святынь правоверных — черный камень Каабы.

Спрашивается, как быть мне, когда аллах, обладатель девяноста девяти свойств, и среди них свойства всемогущего, не в состоянии помешать ничтожному смертному, пусть даже царю поэтов Абу Нафасу, рыскать на четвереньках вокруг Каабы и некультурно кусать почтенных паломников? Выходит, всемогущий не так всемогущ.

Что пользы от его имени, когда в меня стреляли злобные слуги некоего Джаббара ибн — Салмана, или сам генерал — губернатор Хорасана проиграл в нарды мне свои исподние, или я запросто сидел за дастарханом Великого Убийцы, известного своими злодействами белуджского хана Керима, или я собственноручно снял с мели пароход на Аму — Дарье и капитан Непес почмокал только губами «тц — тц», или я освободил прелестную пери из рук дикарей, или предотвратил нападение джунаидовских бандитов на границы нашего государства, за что имею благодарность от коменданта заставы Петра Кузьмича, или…

И что пользы от всемогущего, когда с именем или без имени его я испытал и холодное и горячее, и приятное и злое, и жизнь и смерть.

Читатель, ошеломленный изложенным здесь, отвернется и скажет: «Тьфу на его голову! Стоит ли вся его философия и миски гороховой похлебки?» Терпение! Ты, читатель, еще вытаращишь глаза ужаса и пораскрываешь рот изумления. Подступаю к самой сердцевине!

Ассалам алейкум! Здравствуйте!

Я, Алаярбек сын Даниарбека, виноградаря, узбека из племени марви, проживаю в махалле Юнучка — арык в Самарканде.

Самарканд — лицо земли.

Бухара — мать веры.

Если бы в Мешхеде не было купола,

Мир походил бы на отхожее место.

Самарканд — среди городов первый. Сначала Самарканд, а потом уж Бухара и Мешхед! Клянусь, не стал бы я потеть, выводя медным пером буквы, если бы все описываемые события не послужили бы к прославлению ума самаркандцев и к посрамлению крашенобородых мешхедцев.

Невероятные обстоятельства, в пучину которых я, раб аллаха, был ввергнут сквалыгой судьбой, захлестнули меня вихрем непостоянства. Разве не летели рядом с моей головой пули, разве я не путешествовал по Персидскому государству, где собак больше, чем овец, разве не изнемогали подо мной лучшие жеребцы Балха, разве не попадали в мои руки письма, от которых зависели судьбы мира, разве мой язык не бросал в лицо вельможам слова обличения? Читатель, приложи палец удивления к кончику носа. Перед одним лишь жизнеописанием моего друга Зуфара из Хазараспа приключения мои кажутся беспомощным шевелением лапок муравья в горе песка.

Дорогой брат мой Зуфар, сколько мук претерпел ты и в ледяной Аму — Дарье, и на персидском соляном кладбище, и от рук полицейских и жандармов. Сам меднобокий Рустем и многострадальный Сиявуш не испытали ничего подобного. Полагайся я только на помощь всемогущего, никогда Зуфар не вырвался бы из когтей трехликого араба Ибн — Салмана и не провел бы за нос инглиза Анко Хамбера, который всю жизнь искал дохлого осла, чтобы украсть у него подковы. О аллах!

Опять аллах! Что значит привычка, загнанная в наше тело учителем — муллой мактаба при посредстве длинной палки, которой он изрядно поколачивал нас по некоторым местам нашего тела.

Не аллах, а я сам, ничтожный, благодаря заостренности своего ума и врожденной расчетливости, сумел пройти через огонь пожара бедствий и водовороты реки жизни и вырваться из клыков льва событий. Сумел я пройти тропами случая и остаться с невыдерганной бородой и чистым лицом. И ныне наслаждаюсь заслуженным кейфом и ежевечерне благодушно посматриваю, сидя на глиняной завалинке, на улицу родной махалли Юнучка —