кивнула, как будто поняла, а я почувствовал себя окончательно запутавшимся. Чтобы переменить тему, я спросил, припомнив наш разговор с Яковом Никодимовичем:

— Ковач, а что произошло в 1909 году?

— Зачем тебе это нужно знать? — поинтересовался он. По-моему, он немного удивился.

— Если я это узнаю, я получу годовую пятерку по истории.

Он повернул голову направо, налево, поглядел на реку, на парк, на город, потом заговорил:

— Тогда была тяжелая история. Неприятная: забастовка. Пришлось позвать войска.

— Пришлось? — удивился я. — Ты говоришь так, как будто сам их позвал. Но ведь ты же их разогнал!

— Я их не разгонял, — сказал Ковач. — Это они потом сочинили.

— Так что же было? — спросила Машка.

— Были убийства. Я не смог их предотвратить. Одни рабочие убивали других.

— Забастовщики — штрейкбрехеров? — спросил я.

— И так, и так, — сказал Ковач. И опять замолчал.

— Они убивали друг друга? — догадалась Машка.

— Да.

— Одни хотели получить работу, а другие боялись ее потерять? — спросил я.

— Да. Что-то с людьми произошло. По всему миру. Я видел такое же и в Германии, и в Америке.

— Но что произошло?

Ковач опять смотрел куда-то вдаль.

— Производство надо было расширять, — сказал он, утвердительно кивнув головой сам себе.

Мы с Машкой переглянулись. Да, из Ковача приходилось вытягивать каждое слово, будто крупного налима из-подо льда. Но ведь он никогда не обижается, не скажет «Отстань!», как сказал бы на его месте любой другой взрослый. Его можно донимать вопросами до бесконечности, и он будет отвечать и отвечать. Так на так и выходит.

— Ты хочешь сказать, — уточнил я, — что хозяева хотели расширить производство, а рабочие боялись, что если появится много новых людей, их зарплата упадет, а кого-то и уволят? И они решили не пускать новых, чужаков, пока хозяева им не пообещают, что старым рабочим от этого хуже не станет? А те, кого привезли, рвались начать работу, потому что пока не работаешь, денег нет? И они дрались?

— Они убивали друг друга, — сказал Ковач. — Не знаю, кто начал. Но они стали ловить тех, кто ходил по одному, и убивать. Нескольких новых рабочих облили керосином и сожгли заживо, а нескольких старых живьем закопали в землю.

Мы с Машкой остолбенели — застыли с разинутыми ртами. Я почувствовал, как у меня волосы встают дыбом.

— Полицию, которая хотела арестовать убийц, они прогнали, — продолжал Ковач. — И тогда пришли войска. Рабочие хотели идти на войска, а командир предупредил, что даст приказ стрелять, и всех расстреляют.

— И тогда ты разогнал войска?

— Нет. Тогда я вышел вперед и сказал: «Расстреливайте меня».

— Они стреляли? — спросила Машка.

— Да.

Чем это кончилось, можно было не спрашивать. Мы с Машкой легко представили лица солдат, открывших огонь по Ковачу.

— И что потом? — спросил я.

— Потом солдаты заторопились и ушли. Рабочие хотели кинуться за ними вдогонку — и старые, и новые, — но я сказал, что если кто-то попробует затеять побоище с солдатами, то будет иметь дело со мной. Они утихли. А я пошел к хозяевам и поговорил с ними. Все выяснилось, они пообещали, что старые рабочие ничего не потеряют. Хозяева волновались, потому что из-за всех этих событий могли не успеть выполнить очень важный заказ. Огромный заказ, для него им и нужны были новые руки, потому что старых не хватило бы. — Он помолчал. — Заказы шли потоком, один за другим, и хозяева собирались строить новые цеха, ставить новые мартены и бессемеры, мощнее прежних. Тогда самый большой мартен был на двести тонн. Для будущего этого уже не хватило бы. Трудно было уговорить сталь после того, что произошло. Она не хотела идти. Но я сделал. Нужная сталь пошла вовремя.

— А рабочих ты между собой помирил? — спросила Машка.

— Не совсем. Совсем помирить было нельзя. Но мы выяснили. Листовки были виноваты.

— Листовки?..

— Кто-то разбрасывал листовки, что новых рабочих везут, чтобы уволить старых. Это было неправдой. Когда мы убедились, что это неправда, все стало более или менее нормально.

— А потом?..

— А потом я ушел.

Мы с Машкой представили себе, как Ковач «уходил»…

— Но об этой истории почти ничего не было написано, сказал я. — Только в местной газете кое-что сообщили, да и то не совсем правду, и все перепутали. Про нее договорились молчать?

— Молчать и забыть, — сказал Ковач. — Это был позор. В те годы я увидел много позора. Во всем мире сталевары не могли поладить друг с другом. И я понял, что будет большая война.

— Это ты велел всем молчать про историю убийств? — спросила Машка.

— Да.

— Ковач, — сказал я, — ведь ты же не скоро уйдешь?

— Не знаю, — ответил он. — Зависит от стали.

— Как это?

— Бывает такая сталь, с норовом. Не идет, и все. Надо самому в нее войти, чтобы она получилась. Обычно это очень важная сталь. Самая важная на годы вперед. Я пойму, когда придет время самой важной стали.

— Но пока ты не чувствуешь, что это время наступает?

— Пока не чувствую.

— Вот и хорошо.

Мы глядели на реку, на резвящихся собак. Я подумал, что не буду рассказывать эту историю Якову Никодимовичу. Пока, во всяком случае. Может быть, как-нибудь потом расскажу. Жаль пятерки за год, которую можно было бы заработать безо всякого труда, но ничего, переживу. Иначе, как я ему объясню, откуда все узнал? Если сказать, что сам Ковач рассказал, то он, скорее всего, не поверит. Хотя — может и поверить. Я вспомнил его рассуждение о призраках прошлого. Никодимыч был в шаге от того, чтобы признать Ковача тем, кто он есть на самом деле. Но сделать этот шаг не решался. Не удивлюсь, если в ближайшее время решится. Никодимыч из тех чудаков, которые часто оказываются разумнее многих умников.

— Перед тем, как уйти, — сказал Ковач, — я оставлю тебе подарок. Он будет совсем маленький, и, как вы говорите, смешной.

— Шутливый? — поправила Машка.

— Да. Про такой еще говорят: «шутка». Правда, это будет не совсем «шутка». Он тебе поможет, если ты станешь хорошим сталеваром и захочешь вновь со мной увидеться. Но стать сталеваром он тебе не поможет: ты должен учиться сам.

— Мне будет очень тебя не хватать, — сказал я.

— Тоска, да. — Ковач старательно смотрел куда-то мимо меня, вверх и в сторону. — У тебя будут шутка и тоска.

— А у тебя их не будет? — спросила Машка. — Ты не тоскуешь по людям, с которыми когда-то встречался?

— Не знаю, — ответил Ковач.

Я заканчиваю свои записки. Для себя я решил, что уберу их в ящик стола, в самый дальний угол, и буду держать там, пока Ковач не уйдет. А когда он уйдет, я их достану и пошлю куда нибудь, где их напечатают. Потому что