сердца, головы… словом, все, как положено.

— Солнце сейчас вон там, — указал Колька. — Значит, и запад там.

— Очень хорошо, — Саша расстелила Великое Колесо на ковре, проследив за тем, чтобы четверть Чаши смотрела точно на запад, а значит, и другие четверти располагались соответственно. — Вот.

— Что теперь? — спросил я.

— Теперь?.. — Саша поглядела на Кольку, а он — на нее. — Теперь нам надо сосредоточиться на этом колесе, я так понимаю, и когда мы сосредоточимся и сольемся с ним, то что-то произойдет. А для того, чтобы сосредоточиться, нам надо произнести четыре четверостишия, по одному для каждого символа, причем на ту тему, которую мы хотим выяснить. И тогда пятое четверостишие родится у кого-то из нас само, и это будет ответ. Вот не знаю только, надо задергивать шторы, чтобы был полумрак, или пусть лучше солнце светит?

— Пусть светит, — предложил я.

— Ну, тогда… — Саша чуть растерянно поглядывала по сторонам. — Все готово?

— Вы не против, если я останусь сидеть в кресле? — спросил я.

Они согласились, что я могу сидеть, а сами встали по бокам Колеса, возле четвертей Желудя и Розы.

— Одну секунду, — сказала Саша. — Минутку помолчим, чтобы сосредоточиться, а потом я сперва прочту одно старинное русское заклинание, в котором ворон упоминается. Я его в книжке нашла. По-моему, оно не помешает.

С минуту стояла полная тишина. А я глядел на ребят и думал, насколько же вся эта так называемая магия, которая должна быть «страшной и недопустимой», лучше и чище того, что люди умудряются вытворять друг с другом. Я еще не пришел в себя от страшного рассказа Ремзина, и приятно было смотреть на то, что, по сути, являлось детской игрой. Серьезные, встревоженные и торжественные лица ребят сами по себе были доказательством того, что жизнь продолжается и что в жизни много хорошего…

Потом Саша быстро забормотала, иногда заглядывая в бумажку, которую держала в руке:

— Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас, Боже. Летит ворон через синее море, несет в зубах иглу, в игле шелкова нитка, коею зашивается кровавая рана раба Божия Уильяма Батлера Йейтса от кщенаго, пораженного, молитвеннаго, от тридевять жил, от тридевять пажилков, от тридевять суставчиков. Едет мужик Аникан, говорит он: «Как слюна моя не канет, так руда Йейтса не канет».

Опять наступила тишина. Саша глянула на Кольку, и Колька заговорил:

После чего Саша подхватила:

И опять — Колька:

Саша вся напряглась, подобралась и произнесла последнее четверостишие:

И они застыли, боясь пошевелиться, вслушиваясь и в окружающий мир, и в то, что происходит у них внутри — они ждали отклика, какого-нибудь отклика.

Я и сам стал вслушиваться, в этой звенящей, чистой такой тишине.

И что-то я различал…

Я различал очень ясно, как вздрагивает, с мимолетным шумом, жаркая листва, как откуда-то издалека донесся звонкий упругий удар по футбольному мячу и восторженный крик, звякнувший о стены домов, как звоночек трамвая, оставивший свой след в воздухе.

Для меня, чудо свершилось. Хотя мне было бы очень трудно объяснить им, в чем тут чудо. Их затея очень ясно напомнила мне затею, в которой я сам когда-то участвовал… Давно, очень давно, больше тридцати лет назад. Мы вот так же стояли, вслушиваясь, только у нас не Великое Колесо было, а карта звездного неба, и мы, окружив ее красивыми с виду математическими формулами, порождениями нашей фантазии, нахватанными с потолка — но мы свято верили, что они появились не просто так, что нас к ним привело вдохновение — ждали контакта с инопланетянами… или с кем-то еще. И где-то вдали были звоночки трамвая, и шелест тополей, а потом все стихло… И резкий автомобильный гудок, непохожий ни на один, который мы слышали ранее, донесся до нас, и мы поспешили к открытому окну.

И мы увидели, онемев от изумления, что за то время, которое мы «вступали в контакт», наша улица, ведущая к Яузе, преобразилась. Исчезли все приметы жизни нынешней, и телефонная будка у угла того дома, в котором был рыбный магазин, превратилась в высокую афишную тумбу, и на тумбе пестрели афиши с названиями фильмов и спектаклей, часть которых мы вообще не знали. А та часть названий, что была нам знакома — это были названия фильмов несусветной давности. Фильмов, премьера которых состоялась тридцать, если не сорок, лет назад. Вроде, «Потомок Чингис-Хана» там был, и «Огни большого города» Чарли Чаплина… И вот по этой изменившейся улице проехал и притормозил, гуднув, черный «паккард» образца тридцатых годов, с угловатой кабинкой, с вытянутым капотом, с литой крылатой фигуркой на этом капоте, и из «паккарда» вылез человек в пиджаке старомодного покроя и стал озираться…

У нас дыхание перехватило. Неужели наш контакт повлиял на все таким образом, что нас перенесло далеко в прошлое?

И тут раздался голос, усиленный динамиком:

— Стоп! Еще один дубль!

Да, на нашей улице часто снимали фильмы о событиях и временах, ставших пусть близкой, но историей, потому что облик нашей улицы десятилетиями практически не менялся.

И потом полдня киношники повторяли одну и ту же сцену, снимая дубль за дублем. Но мы, уже зная, что это кино, все равно не могли избавиться от ощущения, что перед нами вновь и вновь оживает один и тот же кусочек настоящего времени. Мы стояли — и смотрели, смотрели…

К вечеру киношники уехали, и афишную тумбу убрали. Она оказалась пустотелой, половинчатой, сделанной из фанеры, всего лишь замаскировавшей телефонную будку.

Я прикрыл глаза. Под веками заплясали расплывчатые солнечные пятна.

Да, вот это настоящее чудо, которое сейчас со мной произошло. Чудо сохраненного времени, ощущения сохраненного времени. Все мое было со мной и во мне.

И мне хотелось поделиться этим чудом с ребятами, так жадно ждущими, подарить им по кусочку сохраненного времени.

Не открывая глаз, я медленно произнес: